Где-то в этом году из нашей школы было написано и отправлено письмо в Азербайджан дедушке Махмуду Айвазову, известному тогда долгожителю, он тогда приближался к 150 годам. Адреса его никто не знал, так и написали: «Азербайджан, дедушке…», и что, пожалуй, не так удивительно, пришел ответ. Этот ответ читали во всех классах, письмо ходило по рукам, обычный конверт, с простой маркой. Крупными буквами, с ошибками, адресат благодарил за внимание, желал, в свою очередь, здоровья и успехов. Письма дедушке Махмуду писали со всего Союза и была у него, надо полагать, своя домашняя канцелярия, где его пра и праправнуки сочиняли ответы. Прожил дедушка Махмуд 152 года и нынешние сообщения о 110 или 116-летних не впечатляют.
В окрестных лесах расплодилось множество зайцев. Ближние колки и перелески все были в цепочках следов, идешь на лыжах по лесу, а они из кустов так и выпархивают. Многие в поселке посадили входившие тогда в моду яблоньки-ранетки и жившие по окраинам страдали от заячьих набегов. Приятель отца рассказывал:
— Вот, Дмитрий Михайлович, говорят, что заяц труслив. Да не так уж, вот позавчера ночью слышу – кобелек мой прямо заходится. Оделся я, вышел потихоньку, а песик на задних лапах стоит, цепь натянул и лает. Посмотрел я в ту сторону, а там заяц, и вроде не один, грызут мои кустики, смородина там у меня, малина, прошлый год ранетки посадил, так здорово погрызли, и ведь понимают, сволочи, что собака их не достанет. Рявкнул я, тогда только побежали.
На зайцев охотились. Часто на них ходили с ружьем. Зайдет охотник в любой лес и через несколько секунд гремит выстрел. Но был и еще один способ охоты, к нему отец, а впоследствии и я, прибегали чаще, ставили петли из тонкой проволоки. В петлю заяц попадал не всегда, чаще отворачивал ее в сторону, но не так уж редко и попадался. Как-то раз в одном лесу я поставил петель больше десятка, а когда пришел на следующий день — в шесть из них попали зайцы. Помучился же я тогда с ними. Взрослый беляк весит около пяти кило и я, шестиклассник, взопрел, пока дотащил их до дороги, ну а потом, по скользкой дороге волоком, тащить их было проще. Такой удачи больше не было ни у меня, ни у моих друзей.
Где-то в это время возникло увлечение собирать спичечные этикетки. Сначала собирали несколько человек, но затем это увлечение разрослось и охватило почти всю школу. По перрону бродили ребята и заглядывали в урны, покупали на выпрошенные у старьевщиков деньги спички и на остановках приставали к пассажирам: — Дяденька, обменяйте коробок.
Те охотно менялись. Я тоже не избежал этого увлечения, сначала наклеивал все подряд, а потом один приятель объяснил, что лучше разделять этикетки по сериям. Это и в самом деле было интересней и я еще с одним дружком содержать основную коллекцию доверили этому приятелю, Стасику. За несколько лет мы собрали, надо думать, большую коллекцию, более восьми тысяч штук и тысячи полторы для обмена. Обменом занимался я, у меня это лучше получалось и ко мне часто обращались другие коллекционеры. Постепенно интерес возрос до того, что за этикетки стали предлагать другие вещи, в частности, книги. Тогда книг издавалось много, стоили они недорого и ажиотажа, такого, который возник спустя несколько лет, не было. За серию в семь-восемь этикеток мне предлагали приключенческую книжку, такую, например, как «Таинственный остров» Жюль Верна или «Морской волк » Джека Лондона. Случалось, что книгу обменивали на единственную этикетку. Большинство ребят к книгам относились равнодушно, лишь я и Стасик уделяли им должное внимание.
Постепенно у меня собралось много книг, иных по десятку экземпляров и я как-то в раз-говоре с пионервожатой вскользь сказал об этом. Она ответила в таком смысле,что неплохо бы поделиться с родной школой, а то у нас в школьной библиотеке встречались такие зачитанные книги, где края страниц истрепались до букв. Такой была, например, книга Дюма «Три мушкетера». За ней и еще несколькими такими становились в очередь и порой приходилось ждать целый месяц, а то и больше. Ее давно полагалось списать, но за неимением дубликатов приходилось терпеть. Такой книги и у меня не было, Дюма для спичечных этикеток был слишком хорош, но я заявил, что посоветуюсь с друзьями, и если те не станут возражать, то мы можем пожертвовать в библиотеку хоть целую сотню книг. Пионервожатая только хмыкнула.
Стасик, когда я ему рассказал об этом, почесал затылок, буркнул: — Не мог ты хоть полсотни сказать, — но мысль помочь школе завладела нами. Мы перебрали весь образовавшийся запас, за неделю я обменял еще десятка два и вот мы нагрузили книги в мешки, положили на санки и повезли в школу. Когда мы были недалеко от нее, нам встретилась старушка и спросила, что это у нас. — Книги, бабушка, — отвечал Стасик, — вот лишние у нас и везем в библиотеку. — А что дадут вам за это, сынки? – Ничего, бабушка, в подарок.
— Да дурней вас на свете нет. С чего бы это, чай, за книги — то эти плочено было, — старушка с жалостью поглядела на нас и пошла. Здорово она охладила наш пыл. Лишь восторг пионервожатой с библиотекаршей вновь поднял нам настроение.
В этом году запустили первый в мире искусственный спутник Земли, спустя месяц –
второй. Ребятишки, взрослые и даже бабушки выходили вечерами на улицу и вглядывались в небо, по нему и в самом деле перемещались сияющие точки. Скорее всего, это и были спутники, вряд ли слабенькие огоньки самолетов были видны на таком расстоянии.
Этот год, как, впрочем, и все другие, был богат на различные события. В Москве состоялся международный фестиваль молодежи и студентов. Через нашу станцию туда проезжали китайцы, корейцы и все остальные азиаты. На перроне было много народа, встречали их очень приветливо.
По радио много говорили об антипартийной группе, а словосочетание «и примкнувший к ним Шепилов» просто навязло в зубах.
Так же часто по радио в новостях было слышно: — Китайская Народная Республика делает шестьсот двадцать восьмое (и последующие) серьезное предупреждение… Американские самолеты часто летали над китайской территорией, китайцы ограничивались предупреждениями и было их много сотен. Летали они и над нашей территорией, пока эта лафа не закончилась в мае 1960-го.
В этом году мне больше, чем когда-либо, пришлось иметь дело с лошадьми. Дядя Паша среди других ребятишек выбрал меня и при удобном случае обучал, как с ними обращаться, точнее с ним. Он был заядлый лошадник, сменил их несколько штук, а на тот момент у него был мерин Гнедко, темно-красной масти, очень спокойный и если можно так выразиться про животного, добродушный. Я научился запрягать его в сани и телегу, возил на нем копны на покосе, задавал корм и чистил щеткой. Он привык ко мне и когда я заходил под навес, под которым тот обычно стоял, переступал с ноги на ногу, поворачивал голову и как бы приветствовал: — Фрррр.
Однажды дядя Паша куда-то уехал,а отцу срочно понадобилась лошадь, чтобы свозить копны на дальнем покосе. Он сходил в соседнюю деревню, находилась она километрах в трех, там работал конюхом его дружок детства, они даже ходили вместе в церковно-приходскую школу, и вернулся оттуда верхом на пятнистой кобылке. Телега у нас в ограде стояла и мы поехали на покос, там благополучно справились со своими делами, и отец, которому в ночь надо было идти на дежурство, предложил мне отвести ее назад, подложил фуфайку, подсадил меня и вывел за ворота. — Давай, только потихоньку, бог ее знает, что у нее на уме. Мне это соображение показалось бессмысленным, я тронул короткий поводок, и кобылка свободно пошла. Я выехал за поселок, доехал до ближайших кустов, сказал -Тпрру, кобылка остановилась, выломал тоненький прутик, вновь тронул кобылку, и едва она сделала несколько шагов, хлестнул прутиком по животу.
Я совершенно не ожидал этого, как она скакнула, поводок выскользнул из рук, но я успел схватиться за гриву, кобылка понеслась вскачь и я подпрыгивал на ней, что-то кричал, пытаясь успокоить, свалилась фуфайка, а как я сам не свалился, даже сейчас не могу сказать. Не так уж долго это продолжалось, видно, ей самой это надоело и вдруг она пошла шагом. Я лег ей на шею, нащупал поводок и затих, не делая лишних движений. Кобылка, как видно, опомнилась, и таким же шагом подвезла меня прямо к конюшне. Я слез, завел ее в ворота, потом в денник. Конюх дядя Тихон лежал на спине, раскинув руки, и от него на несколько шагов разносился очень неприятный запах, пустая бутылка с затычкой из бумаги лежала рядом с ним. Я все беспокоился, как бы на него не наступили бродившие там лошади, но они обходили его подальше. Я закрыл ворота и пошел домой, по пути подобрал фуфайку и больше скачек не устраивал.
Запряженные телеги или сани в ту пору можно было видеть часто, а при удобном случае некоторым ребятам удавалось провести такой фокус. Чаще его устраивали над мужичком, работавшим в железнодорожной столовой, Никифором. Этот Никифор привозил в столовую хлеб из пекарни, молоко с молзавода, мясо от сдатчиков, многое другое, а также вывозил отходы и мусор. Он любил выпить,частенько на лошади подхалтуривал и расплачивались с ним бражкой, самогоном или же бутылкой красного вина, которые некоторые называли «хрущевкой». Ему немного надо было, выпивал бутылку и ложился на телегу, там всегда лежала драная фуфайка и еще какие-то тряпки. Кучка ребят дожидалась этого момента, пережидала минут пять, пока Никифор не начинал похрапывать, и начинала действовать.
Лошадь распрягали, выводили из оглобель, дугу клали на телегу и волокли ее за угол забора, который с двух сторон окружал столовую, просовывали сквозь штакетины забора оглобли,а с другой стороны подводили лошадь и запрягали в таком положении. Потом эти парни прятались в отдалении и наблюдали, как любопытные прохожие или выскочившие работницы расталкивали жертву этой шутки, на мой взгляд, достаточно злобной.
Один раз был большой скандал, когда эту шутку устроили над мужиком, приехавшим из соседней деревни в гости к куме. Он, хотя и поздно, заметил шутников, долго гнался за ними с кнутом, настиг одного и здорово его напинал. Убежавшие дружки рассказали об этом отцу пострадавшего, тот побежал на место происшествия и была большая драка, кажется, да- же до суда тогда дело дошло.
Глава Советского Союза Никита Хрущев принял решение заморозить выплату по облигациям на двадцать лет. Всем работающим часть заработной платы выдавали облигациями, велась на них так называемая подписка. Примерно месячную зарплату за год выдавали вот такими ценными бумагами, на которые ничего нельзя было купить. Но два раза в год разыгрывались тиражи лотереи, по которой на некоторые номера выпадали денежные выигрыши. Несколько крупных выигрышей было и у нас в поселке. Последние облигации были в 1956-м году, после этого их уже не было.
Погашать эти облигации, выплачивать по ним номинальную стоимость, начали в 1974-м году. Государство здорово выиграло от этой затеи. Помимо того, что деньги обесценились, многих, большинство, просто не стало, а наследники со временем стали видеть в них просто фантики, отдавали внукам на игрушки, я и сам видел, как малыши из них по весне делали кораблики и пускали их по мутным ручейкам. Но были люди и озабоченные. Один мой приятель собрал все облигации у своей родни, спрашивал у многих, некоторые отдавали, если видел их у ребятишек, покупал конфеты-леденцы и обменивал, натолкал ими полный чемодан. Ну кто, например, мне не давал этого делать? Полчемодана денег было у него потом. Отцовские облигации у меня сохранились, я был уж не такой маленький, когда это случилось, не подарил их впоследствии даже своему приятелю.
Дядя Гриша Ведров к этой поре уж несколько лет как переехал из деревни в поселок. Здесь он на краю одной из улиц построил большой дом и долго за ним никто не строился.
Все постройки и сараи у него были добротные, но где-то осенью у него враз окотилось несколько овец. Содержать их в одном из сараев стало тесно и он, пока не запас материалов, слепил им загородку из плетня. Крышу сообразил тоже из чего пришлось, ладно, зиму как-нибудь проведут.
Перед Новым годом морозы ударили, что называется, трескучие. Дюжина овец в набросанной соломе холода переносили великолепно, они уже подросли и опасаться за их здоровье не приходилось. Беда настала с другой стороны, в загородку пробрался волк. Как он там действовал, лапами разгреб или зубами разгрыз, но он проник в хлипкое помещение, загрыз всех овец, но унес только одну. Дядя Гриша очень обиделся, с потерей одной он бы как-нибудь смирился, но такую разбойничью выходку он стерпеть никак не мог. Следующий день оказался выходным, он позвал сыновей, соседей, знакомых, у кого были ружья и десяток охотников поздним утром на лыжах отправились по следу. Пройти им пришлось километров пятнадцать, как у них там все прошло, мы, ребятишки, присутствовали при финале этой охоты. Двое мужчин несли убитого волка на длинной жерди, продернутой сквозь связанные лапы. Завизжали собаки, в ближней ограде забилась в стойле лошадь, зверь был матерый, в самом расцвете сил. Дядя Гриша отказался от него и впоследствии шкуру снял кто-то другой, говорили, что шкура очень жесткая, никуда не годится, не видел я волчьих шкур. А у дяди Гриши к Новому году образовался солидный запас баранины.
Зимой, когда приходилось бывать в деревне, часто можно было видеть ребятишек, катающихся на коньках на застывшем льду речушки. Они быстро бегали, приседали и кружились. Сильный ветер сдувал снег с поверхности, и образовалась большая ровная площадка, которая к тому же была гладкой и длинной. Редко у кого были коньки фабричного производства, и то это были простые снегурки. Самодельный конек представлял собой довольно толстую доску, в размер подошвы валенка, по краям проходили дырки, сквозь которые длинные тонкие ремешки обматывали валенки, образовывали петли, туда вставлялись палочки, и все это скручивалось так, что просторный валенок становился тесноват. По нижней стороне доски в середине был выструган желобок, в него вставлялась толстая проволока, загнутая по краям и прижатая с другой стороны. На сантиметр, пожалуй, эта проволока выступала из доски, которую снизу по краям иногда подтесывали.
Мне тоже захотелось иметь такие же коньки, и отец приступил к их изготовлению. Сам он в детстве здесь же катался на таких коньках, но Михаил принес от друзей два настоящих конька. Это были снегурки, и они были от разных пар, один короче другого, но все-равно я был очень доволен. В валенках научиться кататься на коньках было довольно просто, там лодыжки в движении не принимают участия. Много позже один мой дружок рассказывал:
— Был я как-то в Тюмени, сделал свои дела и пошел на вокзал. Купил билет, а до прихода поезда целых три часа. Походил по вокзалу, вышел на площадь, там потоптался и вдруг увидел, люди на стадион идут. Близко там стадион, «Локомотив» называется, я тоже туда пошел. Дело зимой было, я смотрю – во все поле каток, и там люди катаются, одна девочка ласточку сделала, красиво катится, паренек присел и одну ногу вперед вытянул, тоже у него хорошо получается. А на краю стадиона, рядом, будочка такая, ну вроде, как киоск «Союзпечати». Там девушка сидит и коньки выдает напрокат, пятьдесят копеек за час. Коньки с ботинками, дай, думаю, попробую, время как-то провести надо.
Заплатил я пятьдесят копеек, паспорт оставил в залог, вроде нельзя такого делать, слышал я, ну тут вижу – люди оставляют, тогда все спокойно было. А морозы недавно кончились, десяти градусов, и тех нет. Лавочки там, шагах в двадцати от поля, присел я там, переобулся, туфли в сетку на лавочку, сумку туда же и пошел.
Тут, видать, снег недавно прошел, иду, коньки проваливаются до подошвы, и прошел я так до самого борта. Ногу поставил на лед, а другой оттолкнулся. Ну, думаю, покажу класс, мальчишкой на валенках многих обгонял.
Но не тут-то было. Нога у меня вильнула в лодыжке, а другая заскребла куда-то в сторону. Сел я на копчик, аж булькнуло что-то внутрях. Да неловко так стало, хорошо близко никого не было. Поворочался, встал на четвереньки, далековато от борта отъехал, стал подниматься, дрожат ноги, и все. Кое-как встал и понял смысл, говорят иногда «как корова на льду». Все таки попытался толкнуться еще раз, упал уже на пузо, а лед, черт бы его по-брал, такой твердый. Да на черта такое катание. На карачках я дополз до борта, дошел до лавочки, там посидел, перевел дух. Коньки пошел сдавать, а девушка так ехидно: — Что-то вы быстро накатались. — Надо же, а ведь до сей поры был уверен, что умею.
Действительно, когда катаешься на валенках, ноги там, как в трубе, управляешь только коленями, а чтобы кататься на ботинках, учиться надо еще дольше.
В одной из компаний был очень грамотный и развитой паренек, старше меня года на три. Ему, как и мне, очень нравилась рыбалка, и нередко мы сидели на берегу недалеко друг от друга, о чем-то разговаривали. Ему было интересно, все знакомые были его земляки, а я все-таки приехал из другого места, тогда я мог рассказать об этом побольше.
Паренек этот, Петя Горбунов, был интересен тем, что он где-то вычитал, а может, и сам придумал, специальный язык, и если разговаривать быстро, рядом стоящий ничего не поймет. Я уже прочитал к той поре замечательную повесть Валентины Осеевой «Васек Трубачев и его товарищи», там был один из героев Коля Одинцов, он подписывал свое письмо «Хве-ко, хве-ля, хве-о, хве-дин,хве-цов». Это очень просто, даже примитивно. А тот язык большое распространение получил в ту пору, несколько лет он был в ходу, легко было его запомнить, и даже спустя десятки лет, седые уже люди, бегавшие тогда вместе, встретившись на вокзале, произносили несколько фраз по-тогдашнему. Стоишь, бывало, в компании и слушаешь, как один пацан говорит другому: — «Шит-вос шит-яс шим-дас тешит-бес в ширду-мос, шит-тыс шидешь-бус шить-знас », что означает – вот я дам тебе в морду, ты будешь знать. Везде на «ши» ударение. Как просто и доступно, пожалуй, такой разговор встречался в прошлом, в среде каких-нибудь фармазонов.
