Вот вспоминаю я отца, как он крутился. Был дежурным по станции, работа ответственная и трудная, требовавшая большого напряжения и внимания. Надо было знать, где какой вагон стоит и чем он нагружен, куда и когда его отправить. И ведь не было тогда сигнализации, связи в таком виде, как сейчас, автоматики, макета станции перед глазами. Ну это особая статья. Работал один, а дома мать, жена и трое гавриков. Получал скромно, расходы, платежи, трудности, всего не описать, да и хочу сказать я, в общем-то не об этом. Трудно жили все, а многим было еще тяжелее. Он берег и ценил копейку и где только и что возможно, делал сам, и многие делали так.
Еще учась в школе, я записывал, что он умел. Листок этот скоро потерялся, а сейчас все вспомнить вряд ли возможно. Он умел из пакли свить веревку, неотличимую от фабричной. В двух мешках держал набор сапожных колодок на все ходовые размеры, и детские то-же. Накопив овчин, он выделывал шкуры и шил шубы. Знакомым казахам ладил сани и телеги, делал клепку и собирал кадки. На какой-то Г-образной раме с крученым ремнем точил вполне подходящие веретена и балясины для стульев, плел из ниток сети, а из лозы корзины и мордушки, делал кирпичи и гнул из жести трубы, строгал топорища, грабли и деревянные вилы, плотничал и рубил срубы, вязал двери и окна с юношеских лет. Дружок его, оставшийся в Казахстане, рассказывал, что в молодости они шабашили в какой-то артели, ходили по селам и однажды они ремонтировали клуб в Тавде, тогда это было село в Свердловской области, в тот момент, когда там судили убийц Павлика Морозова.
Знал он кузнечное дело, точил пилы и топоры, ходил на пробу к знакомым скатать валенки, и это у него получилось. А я, например, почти ничего из этого не сделаю. Жизнь все-таки здорово изменилась и сейчас все это не так уж необходимо и просто не нужно. Нужно хорошо знать свое дело, работу и само собой, кое-что уметь, чтобы, например, отрезать стекло, наточить нож или заменить розетку не было проблемой.
Иногда отца приглашали помочь строиться. Бывало порой некогда, но и сейчас в поселке еще стоят несколько домов, построенных отцом. Он мог от подполья до конька выстроить, срубить крестовый дом с окнами, дверями и крыльцом. Хозяину нужно было лишь успеть, где надо, поставить печи.
В то время, когда я проходил практику на Севере, в 1964-м году, он серьезно заболел, работать больше не мог и ему назначили пенсию в сорок с небольшим рублей, так как пенсионный возраст у него еще не подошел. Это очень мало, и я горжусь, что сумел, успел ему помочь. В сентябре этого года меня призвали в армию, находился я в совсем небольшом тогда райцентре Сургуте, в то время из каменных строений он мог гордиться только баней. Получил я тогда двухнедельное выходное пособие, полагавшееся призывникам, отпускные за проработанное время, зарплату, из которой мало на что потратил, так как больше половины лета провел в тайге. Питались там мы, правда, и в поселке тоже, за свой счет. Еще с нас удерживали какой-то процент в пользу училища, причем оно имело право на это только три месяца. Эти же три месяца нам продолжали выплачивать стипендию, 36 рублей, но я по отплытии в Сургут распорядился пересылать ее родителям. В общем, когда я вылетел из Сургута, у меня было 980 рублей. Отец даже замер, когда я разложил перед ним все эти деньги. Он согласился взять у меня только восемьсот рублей, на которые в ту пору можно было купить мотоцикл с коляской. – А на остальные погуляешь с друзьями, — заявил он, но куда там. Через два дня надо было быть в военкомате, я покупал и таскал домой чай, колбасу, консервы и оставил себе на дорогу рублей сорок.
Когда мне до демобилизации осталось четыре-пять месяцев, он умер в 58 лет, дома оставался брат-инвалид, старая бабушка, мать отца, да еще моя мать свалилась от горя и расстройства. Ясное дело, далеко оторваться от них я не мог, и о Севере, карьере геодезиста, пришлось забыть. Я думаю порой, протянул бы отец еще несколько лет, разве так сложилась моя судьба? Я считался бы освоителем Севера в нашей области с самого начала со всем этому сопутствующим и все предпосылки для этого были.
Дружок мой Толя, если где-то что-либо затевалось, всегда ставил меня в известность. Один из жителей поселка строил дом, копал погреб и наткнулся на небольшой склад боеприпасов, оставшийся с гражданской. Там были ящики с патронами, артиллерийские снаряды, еще что-то. Власти были осведомлены, приехали специалисты, но сын того хозяина успел припрятать один такой снаряд.
В стороне от дорог, в леске, расположенном посреди поля, собралось ребятишек человек десять, конкретно помню только одного, того самого Толю. Выкопали яму в метр глубины, а шириной сантиметров 40-50, настлали бересты, опустили на дно этот снаряд. Впрочем, на снаряд он не походил, снаряд это как патрон, только большой, а эта штука больше была похожа на кастрюлю, ржавую и черную. Все помнили случай, происшедший несколько лет назад и движения были очень осторожными. Берестой и сухими прутьями наполнили яму, на краю ее из бересты сложили как бы шалашик и воткнули там в землю несколько спичек.
Потом из спичек же выложили дорожку, делая расстояние между спичками в ширину головки, на дорожку эту ушло четыре коробка. В стороне проверили,как действует эта система работала она четко, разгоралась одна спичка,через секунду-полторы следующая. Наконец главный пиротехник зажег крайнюю спичку, и мы побежали в сторону железной дороги.
Пробежать успели не менее километра, рвануло очень громко, мы упали на землю и вроде над нами как даже что-то просвистело. Мы побежали назад, яма стала глубиной метра два и полукруглой, а береста пылала на нижних сучьях стоявших рядом деревьев, березок и осинок. Сейчас этого лесочка и соседних перелесков нет, а одно только чистое поле.
В советское время популярны были денежно-вещевые лотереи, билеты по тридцать копеек. Первая такая лотерея после войны состоялась в 1958-м году, билет стоил пять рублей, ясное дело, до реформы. Несколько билетов купил и отец, причем на два номера не сошелся выигрышный билет. Если б повезло, выиграли бы финский домик. Таблица выигрышей занимала всю четвертую страницу газеты и еще половину третьей. В последующих таблицах такого уже не было, все умещалось на последней странице. Вторая такая лотерея состоялась в 1960-м году, билет стоил три рубля, а в последующие годы тридцатикопеечных тиражей разыгрывалось в год до восьми раз. Вероятность более-менее крупного выигрыша была не так исчезающе мала, как, например, в наше время, многие мои знакомые выигрывали разные вещи, знакомая семья в Тюмени выигрывала четыре раза, причем выигрыши были вполне приличные — ковер, пылесос, холодильник и еще что-то подобное, было так же пять случаев выигрыша автомобиля среди людей, которых я хоть немного знал. Проводились лотереи художественные, посудохозяйственные, спортивные, автомобильные, туристические, другие. Постоянно действовала книжная лотерея.
В самом центре поселка располагался «базар». Это была огороженная территория где-то с полгектара величиной, внутри вдоль деревянного забора лавочки, прилавки, будки, ворота со стороны центральной улицы. В будние дни это место пустовало, в субботу народу было немного, а основной торг происходил в воскресенье. Приходили местные производители, приезжали заинтересованные из окрестных деревень. Там многое можно было посмотреть и купить. Привозили мед, сало, битых кур и гусей, садово-огородную продукцию. Можно было купить и заказать грабли, деревянные вилы, ручки, черенки и топорища. Жил тогда в поселке дед Матвей, мастер по изготовке деревянного инвентаря, делал все аккуратно, надежно и красиво, ему заказывали вещи даже умевшие это делать, но так, как у Матвея, у них не получалось. Корзины он плел хоть на выставку, делал даже комоды и сундуки. Можно было заказать сшить себе костюм или модную тогда кепочку с коротким козырьком.
Мне нравилось при случае бродить там, неожиданные встречи, новые знакомства, любопытные сценки. Один мужичок стоял с мерзлыми, пойманными в петлю зайцами. Было у него их штуки три. Подошла старушка, заинтересовалась. Мужик уже замерз: — Давай на бутылку красного. Старушка помотала головой, пошла дальше, мужик за ней: — Ну хоть стакан бражки вынеси!
Новый выбранный председатель сельсовета решил там построить здание сельской администрации, а весь базар перенести на соседнюю улицу. Вроде и места хватало, и огородили похоже, но народ перестал посещать новое место. С грехом пополам он просуществовал до осени и заглох. А старый базар, я спрашивал стариков, они помнили его еще в гражданскую, может быть, он даже ровесник поселка. Между прочим, тот председатель был, пожалуй, самым лучшим изо всех, я думаю, он и сам после спохватился, но, как говорится, поезд уже ушел. Я хорошо его знал, он учился где-то рядом с моим братом, год или два разницы, но спросить его об этом не решился, да и что толку.
Когда сейчас продают китайские товары, мысли мои как-то раздваиваются, ведь какую только дрянь они привозят. Кое-что у них более-менее нормально, внешний вид и упаковка соответствуют, да что там говорить, каждый сталкивался с китайской халтурой. Тогда же китайцы нам поставляли только отборный товар, производили его много, он был даже в глухих деревушках и стоил очень дешево. Мужские брюки, например, можно было купить всего за сорок рублей, булка хлеба стоила рубль шестьдесят, до реформы.
Славились китайские термосы, фонарики, авторучки, полотенца, постельное белье, рубашки и костюмы, шубы и кеды, носки и шляпы. А в дни праздников по радио читали ихние приветствия: — Шестисотмиллионный Китай приветствует великий Советский Союз!
Кажется, в этом году председатель Мао объявил воробьям беспощадную войну, много, оказывается, они клюют зерен. У этой птички слабенькие крылья, держаться в воздухе больше пяти минут она не может, провели разведку, где они больше всего находятся, в назначенное время сотни миллионов китайцев вышли на улицу с трещотками, тазами, рогатками и со всем, на что готов был их изощренный ум. Несколько часов продолжался стук и гром. Ясное дело, воробьям пришлось не сладко, впервые они столкнулись с противником может, даже превосходящих их по численности. В народе у нас посмеивались над этой затеей, но в школе это преподносилось, как образец собранности, смекалки и т. п. Немного позже, правда, выяснилось, что эта кампания не привела ни к чему хорошему, развелось множество червяков и вредителей, которые по степени причиняемого вреда далеко превзошли несчастных воробьев. В тогдашней кинохронике показывали, как увозили на свалку и утилизировали целые вагоны с трупиками воробьев. В соседней Индии, а также в Советском Союзе и Канаде, вроде как нигде больше, ловили воробьев и отправляли их в Китай, а те за это платили золотом.
В этом году я пошел в седьмой класс, и там на уроках истории, некоторых других, такая дисциплина, как обществоведение, появилась намного позже, информировали о шагах, которое предпринимало правительство, чтобы улучшить положение в сельском хозяйстве.
Не дальше, как в прошлом году, Хрущев заявил, что Советский Союз обгонит Америку по производству молока и мяса на душу населения. На заявления такого рода уже перестали обращать внимание, но Никита Сергеевич приступил к конкретным действиям. Он запретил держать скот в личной собственности в пригородах и рабочих поселках. Зачем это, объясняли нам, поощрять частнособственнические инстинкты, мясо и молоко можно купить в магазине, а все силы отдать производству. Многие так и сделали, сдали корову государству задешево, да тогда мясо и стоило недорого и было его, я могу говорить про наш район, много. Сначала даже понравилось, не нужно вставать в пять часов, доить корову, а потом сопровождать ее в стадо. Впрочем, кто держал одну корову, к тем не привязывались, в некоторых других областях и этого не разрешали. Держали и овец, и свиней, наши районные власти, на них не особо давили сверху, проявляли понимание и не цапались по всякому мелочному поводу, лишь поначалу обратили внимание на лошадей, обязали их ликвидировать в определенный срок. Дядя Паша, на что уж не любитель ходить по присутственным местам, съездил в Тюмень и добился, чтобы лошадь ему оставили. Глядя на него, и другие владельцы лошадей не торопились с ними расставаться и на это в районе смотрели сквозь пальцы.
Был у нас преподаватель,попавший к нам по распределению, он, сверкая очками, говорил, какая же это глупость, держать живность на дворе. То ли дело государственный, совхозный коровник. Надо ему вместо сотни сараюшек одно оборудованное помещение, там можно применить механизацию, содержать ветеринара, ученых специалистов. Проблемы с выпасом, заготовкой кормов, прочие возникающие вопросы решать на более высоком уровне.
Трактора, машины, угодья, — все можно закрепить за таким хозяйством. Мы слушали и поражались, да где же вы раньше-то были, давно бы пора наших дураков — хозяйственников поучить уму-разуму. Ведь и в самом деле в этом есть здравое зерно.
В газетах и по радио на слуху был секретарь Рязанской, кажется, области по фамилии не то Родионов, не то Ларионов, Хрущев вознес его на щит, так как тот за год выполнил тройной план по сдаче мяса государству. Оказывается, он забил весь свой скот в области, скупал в соседних, а когда эта авантюра обнаружилась, застрелился. После этого гонения на владельцев скота ослабли, люди, которые плакали от сдачи скота, со временем отошли от дел, а их дети плакали, но уже не хотели ничего держать, понятно, что не все поголовно, но очень многие.
Среди других населенных пунктов в нашем районе существовала тогда казахская деревня Кызыл-Ту. Вроде как Сладково она официально называлась, но такого названия почти никто не знал. Как же в переводе звучало название этого очень маленького поселения, дворов десять там было. Кызыл – это многие знают, «красный», пустыня еще есть Кызыл-кум — красные пески, Кара-кум – черные. Кто называл эту деревню – Красный октябрь, а кто – Красное знамя. Точно, там жили одни казахи, и хотя их было немного, все-равно там был старший среди них, и все знали его под именем – Курман. В ту пору это был мужчина средних лет, пожалуй, ему подходило к сорока. Мой отец был большим его приятелем, и делал для него и его деревни сани, телеги и тележные колеса, иногда и меня привлекал в помощь. Я спрашивал отца, как у нас получилось такое автономное поселение, он мне подробно рассказывал, но, к сожалению, запомнилось немногое. Вроде в войну еще, при Сталине, кого-то сюда ссылали.
Первый раз отец взял меня туда с собой, когда я еще только собирался в первый класс. Несмотря на то, что там было мало домов, территорию деревня занимала большую. Много было огороженных участков, за которыми содержались кони, коровы, овцы. Я обратил внимание, что очень уж небрежно они выглядели, кривые столбики, в разные стороны перекошенные колья, кое-где они упали, и можно было свободно выйти. Но все животные вели себя спокойно, там у них были кормушки и корыта с водой.
Отец распряг лошадь, вывел из оглоблей телеги, на которой мы приехали, и привязал к коновязи, которая, наоборот, выглядела очень хорошо, позже я узнал, что это отец ее изладил. Зашли в дом, хозяин подскочил к отцу, начал что-то восклицать и хлопать его по плечам. Затем он повернул голову ко мне и крикнул что-то по-своему. Из-за занавески выскочил мальчишка, мой ровесник, и уставился на меня. – Идите погуляйте на улице, — сказал мне отец — и мы выбежали на двор.
Знакомство в таком возрасте происходит молниеносно. — Меня Ахмет зовут, — представился мальчишка и протянул мне руку. Я пожал ее и тоже назвал себя. Побежали по коротенькой пыльной улице и на оклики Ахмета выбежало из дворов три примерно таких же пацана, один только был заметно постарше, лет десяти.
Я захотел посмотреть лошадей поближе, и ребята подвели меня к самой загородке. Там было десятка два лошадей, подальше виднелись такие же загородки, маленькая деревня в ту пору имела лошадей не менее полсотни. Это не были заморенные клячи, которых иногда встречаешь запряженными, а бодрые, красивые животные в расцвете сил. Они ржали, мотали головой и время от времени подскакивали на месте, даже вскидывались на дыбы.
Обошли загородки с баранами и коровами, мальчишки разбежались по домам, мы с Ахметом вернулись к его дому, и я начал объяснять ему правила игры в городки, которая мне очень понравилась, и научился я ей только позавчера. Позже мы при помощи отца изготовили комплект бит и городков, играли после этого даже парни постарше.
Потом нас позвали обедать. На полу в комнате стояла огромная сковорода, не меньше метра в диаметре, и молодой казах раздвигал большой деревянной ложкой мясо по разным сторонам этой сковороды, была здесь и говядина, и баранина, и конина, и даже пара тушек зажаренных гусей. Вокруг сковороды расположилось четыре человека, три казаха, сидевшие на корточках, а отцу принесли табуретку, на вид обычную, только ножки у нее были не дольше десяти сантиметров. Сидеть на ней было невозможно, и отец расположился на боку, что тоже было не очень удобно. Пили кумыс, хозяйка угостила и меня, но он мне нисколько не понравился, показался кислым и затхлым. Тем не менее отказываться было неудобно, и одну маленькую пиалу я выпил. Ахмет же выпил две пиалы побольше, были у них такие глубокие блюдечки без ручек, разного размера, которые держали на пальцах.
Немного позже я вышел на улицу возле дома, немного походил там, и возвращаясь, заметил, что у стены дома стоит хозяйка. Она держала в руках небольшой кожаный мешочек, вывернула его и палочкой принялась счищать мелких беленьких червячков. Это был бурдючок, в который наливали кобылье молоко, а присутствие в нем таких червячков способствовало образованию кумыса, национального напитка, который даже может становиться хмельным. Но сегодня любители кумыса и посетители известных кумысолечебниц под Уфой и Казанью могут такого не бояться – сбраживание продукта происходит при участии грибковых бактерий.
Когда на следующее лето я приехал туда во второй раз, ребята мне очень обрадовались. Я вспомнил десяток-другой казахских слов, которые мне запомнились еще до перемены места жительства, прошло всего лишь три года. Как же эти мальчишки удивились, просто были поражены, и принялись наперебой говорить и объяснять значение слов, но мне почему-то это было уже не так интересно.
Даже такая маленькая деревня все же числилась административной единицей, и по мнению руководства района, должна была что-то производить. Пришли к мнению, что близлежащие угодья должны быть засеяны пшеницей, овсом или ячменем. На это из районного бюджета выделялись какие-то средства, и получал их непосредственно Курман. У него не было какой-либо бюрократии или коррупции, равно как бухгалтеров или секретарей. В деревне, где было человек шестьдесят населения, это было ни к чему. Из них работало человек пятнадцать, остальные были старики и дети. Первые годы после войны действительно что-то сеяли, собирали очень низкие урожаи. Потом Курману это надоело и он тратил деньги по своему усмотрению, в основном выращивал, покупал и обменивал породистых лошадей, в которых разбирался лучше любого профессионала. Это приносило ему доходы побольше, но очень раздражало районные власти, видевшие в этом излишнюю самостоятельность и самоуправство. Для вида он что-то сеял, чтобы с дороги, проходящей поблизости, можно было эти посевы видеть.
К нему не так уж редко приезжали разные инспекторы и ревизоры, бывали даже иногда деятели из области. Всех он встречал приветливо, угощал и развлекал нетрадиционно, с использованием национальных особенностей, и напоследок укладывал в задок телеги, а позже в багажник автомобиля тушку барана или пару потрошеных гусей. При этом многое ему сходило с рук, на некоторые чудачества смотрели сквозь пальцы.
Но тут, скорее всего, где-то во второй половине пятидесятых, выбрали очередного первого секретаря, нового главу района. Этот выбрал методом руководства накачки и разгоны. Он приезжал к руководителям предприятий, директорам совхозов, школ, другим, или вызывал их к себе, и не вспоминая положительные моменты, начинал разносить за недостатки и просчеты, без которых не обходится ни одна служба. За короткий срок он прославился так, что его именем чуть ли не детей пугали.
Прошло несколько недель, когда он обратил внимание и на чересчур самостоятельного председателя на одной из подчиненных ему территорий. Больше я слышал об этом от отца. Встретив сурового и явно нерасположенного к нему начальника, Курман тем не менее вел себя, как обычно. Он лишь кивал головой в ответ на критику и замечания, улыбался, поддакивал, когда ему вменяли в обязанность сделать то-то и то-то. Несмотря на то, что раздраженный руководитель не подал ему на прощанье руки, Курман мигнул родственнику, и тот передал завернутую баранью тушу водителю машины, с которой тот приехал. Позже и водителю досталось за то, что сразу не сказал о таком факте.
В суете дел и забот новый секретарь ненадолго забыл о строптивом председателе и приехал к нему вновь спустя какое-то время. Там все осталось по-старому, Курман не выполнил ни одного предписания, наказанного в прошлый раз. На гневные упреки и ругань секретаря Курман ссылался на непогоду, не вовремя выпавший дождь, на внезапную болезнь одного из работников, на аллаха и на что-то еще, язык у него был подвешен очень хорошо. Секретарь снова дал ему указания сделать то-то и то-то и предупредил, что в случае невыполнения дело может дойти до суда. Курман в ответ лишь кивал головой и не обиделся, когда секретарь, внимательно следивший под конец, отверг его подношение.
В следующий раз секретарь поехал туда на машине побольше, с кузовом, и захватил с собой на всякий случай двух милиционеров. Приехав, он увидел, что опять ничего из того, что он говорил, не выполнено, он арестовал Курмана и привез его в райцентр, Курман же был весел и улыбчив, с минуту что-то говорил стоящим рядом землякам, и без понуканий залез в машину.
В милиции он находился несколько дней, не выглядел расстроенным или огорченным. Наоборот, он рассказывал всякие смешные истории и расположил к себе всех его окружавших. Грозный глава района надумал его сместить, но охотников на его место из районной администрации не находилось, а когда насели с этим предложением на одного молодого специалиста, тот заявил, что лучше я совсем уеду отсюда. В это же время, скорее всего, произошло то, о чем мне впоследствии рассказывал один работавший со мной приятель, старше меня на несколько лет. В то время он находился в армейском отпуске и проходил мимо милиции. Там перед зданием расположилась целая толпа, настоящий цыганский табор. Половина деревни Кызыл-Ту собралась там, старики и женщины с ребятишками и даже грудными детьми. Они там поставили палатки, развели костер, повесили над ним чайник и не давали милиционерам, которых вышло всего двое, потушить его. Время от времени слышалось: — Отдай наш Курман! — Во дворе милиции они и ночевали.
Кто-то из сотрудников, недовольных новым секретарем, позвонил в Тюмень, и оттуда последовало строгое распоряжение Курмана отпустить, извиниться перед ним, а виновных в этом инциденте наказать. Это был сильный щелчок по самолюбию слишком уж грозного и самолюбивого секретаря, но не подчиниться этому он не мог.
Я бывал там каждый год, приезжал на велосипеде, общался с ребятами, набирал грибов в соседних перелесках. Потом, в самом конце пятидесятых, это село опахали кругом, не без участия, скорее всего, настырного секретаря, перестали давать деньги, вроде как лишили населенного статуса. Возможно, как-то немного иначе происходили события, но факт, что самобытная деревня исчезла. Жители разъехались, большинство по окрестным деревням, а кое-кто и подальше. Курман время от времени приезжал верхом на лошади к отцу и все так же не унывал, всегда сохранял хорошее настроение. Сейчас там с той поры осталось лишь мусульманское кладбище, которое не выглядит заброшенным.
