На покосе

Разгар лета, травы поднялись, стоит устойчивое вёдро. Отец к этому времени брал отпуск, брат Михаил, учившийся в институте, приезжал на каникулы, про меня, пятиклассника, нечего и говорить. В первый раз приезжали на лошади, у дяди Паши был уже Гнедко, мерин кирпичной масти, грузили на телегу литовки, грабли, вилы, ведра, корзины, мешки, посуду, кое-какие продукты, все  было уж давно продумано и собрано.

Этого дня ждали с нетерпением. Тогда не было такой спешки, как в наше время, когда стараются в два дня все скосить. Не было никакой техники, о ее существовании даже не подозревали, всех этих мотоблоков и мини-тракторов. Знали, что бывают конные косилки и грабли, ну есть и бог с ними. Еще и погода позволяла. Все время беспокоились, боялись безвременного дождя, но год за годом справлялись благополучно.

Отец уже был на этом покосе, он обошел его по периметру и закосился с возможных про ходов, выбрал место для полевого стана. Это немного громко, но тут будет стоять балаган, место для костра и колодца, который еще надо выкопать.

На облюбованном месте выкосили ровную площадку. Отец косил, а Михаил в стороне, рядом с болотцем, заросшим осокой, рубил тальник. Он выбирал высокие, попрямее, талины, а я таскал их на выкошенное место. Основание балагана делалось овальной формы, шириной по бокам шага два на три. Парами друг против друга втыкались в землю заостренные гибкие талины, потом так же парно переплетались верхушки, а потом получившиеся пять-шесть дуг крепко оплетались поперечно с боков и по краям, лишь с одного края выплетался квадрат лаза. Затем эта древесная арматура плотно обкладывалась накошенным заранее сухим уже сеном, а это сено покрывалось свеженакошенной осокой, которую по мере необходимости добавляли. Отец так раскладывал осоку, что балаган не протекал даже в сильный продолжительный дождь.

Я вызвался выкопать колодец и уже было ткнул лопату рядом с балаганом. — Постой, — сказал отец и внимательно осмотрел ближний край поляны, отошел шагов на десять подальше, -вот здесь вода будет рядом, — и выбрал первый штык прямоугольником метр на полтора. — Копай еще штыка два, а потом ступеньку сделаешь.

И точно. Выкопал я еще два штыка и пошла влажная земля, дальше я копал яму уже квадратную. Мокрая глина налипала на лопату, но я крепился и штыка два еще выбрал. Яма получилась почти в мой рост и быстро наполнилась мутной водой до ступеньки. Подошел отец, глянул, потыкал талиной.

— Ну вот и ладно,  — сказал он, — пусть отстоится, а завтра ведром вычерпаешь воду и выберешь аккуратно все углы. А сейчас сплети крышку.

Он близко друг от друга в ряд натыкал ровных колышков побольше метра в высоту и больше длины ямы-колодца в ряд. Михаил к этой поре нарубил длинной тальниковой лозы и показал, как ей оплетать воткнутые колья. Получилась плотная, достаточно крепкая плетенка, полностью прикрывавшая колодец и можно было не бояться,что туда ветром нанесет мусору или провалится какая-нибудь зверушка.

Отец рано будил нас. Солнце только-только поднялось над горизонтом. Было сыро и прохладно, капли росы сверкали на траве. Поляны разного размера перемежались перелесками, кустами и кочковатыми болотцами. Подойдя к очередной поляне, отец становился посредине и делал первый широкий  замах. И пошел, и пошел, мягко шуршит скошенная трава. А прокос как строчка и ни одна травинка не торчит. За ним в нескольких шагах пошел Михаил, а иногда  следом и мать. Чаще она оставалась дома, летом там  всегда много работы и бабушка одна  не справлялась. Меня же отец приводил на полянку поменьше и я махал там своей маленькой литовочкой. С вечера отец всем отбивал литовки и они косили хорошо, по окончании рядка их немного правили бывшим у каждого бруском и начинали следующий рядок.

Как неохота было вставать. Я поднимаюсь и не могу открыть глаза. У входа в балаган стоит ведро со студеной водой. Плеснешь в лицо несколько раз и наконец-то глаза раскрываются.

Снимаю повешенную с вечера на сучок березы литовку, кладу в карман брусок и иду к своей полянке. Есть утром никому не хочется, отец разве выпьет кружку кваса. Вот я подхожу к месту и взмахиваю литовкой. Сначала получается не очень, но через пять-шесть взмахов рука приноравливается, шажок определяется и легко срезается влажная трава. Место гладкое, ровное и косится почти без вихров, то есть торчащей нескошенной травы. Но вот впереди кочка, замах сбивается, острие тычется в кочку раз, а то и другой, вихры в этом месте торчат и лишь через два-три взмаха все приходит в норму.

Сонливость проходит и становится интересно. Вот задел верхушку микроскопического муравейника и рассыпались, как зерна риса, с пяток муравьиных яиц. Срезалась и подпрыгнула под косой красная уже клубничина, но я редко подбирал их и продолжал косить.

Солнце поднимается достаточно высоко, времени, наверно, часов десять, к этому времени роса на траве высыхает и косить становится намного трудней. Отец не мучил себя и семью.

После десяти утра, в пасмурные дни попозже мы завтракали, залазили в балаган и спали, иногда часов до двух-трех, потом брали грабли, переворачивали вчерашние валки, а на третий-четвёртый день сено, которое хорошо просохло, собирали в копны. Это не занимало много времени, приходили на стан, мать разводила костер и что-то готовила, отец садился отбивать литовки, брат бегал в поселковый клуб, а я обходил все кустики и деревья в поисках грибов. Их было много, хороших и разных. Я не торопясь  просматривал каждый кустик, заглядывал за каждую кочку. Если грибок, груздик или обабок, был мал, я оставлял его подрасти и дня через два он был уже хорош. Будущим летом я помнил, где и какой гриб рос. Посторонние были редко и бродил я по нашему покосу, как будто лазил в свой карман. А ведь он был не маленький. От дороги до совхозного поля было не менее полукилометра, а от болота, за которым косили Бусыгины, до кустарника, где росла смородина, за ним Колычевы косили, немного побольше. В одну сторону, краем поля стоял березово-осиновый лесок, подпертый кочковатой согрой. Там тоже было много грибов и кроме нас, туда редко кто заходил. Соседям хватало своих угодий.

Собирать ягоды мне нравилось меньше. Мать подводила меня к кулижке, большой поляне, сплошь заросшей ягодником,мы садились на корточки, рвали густо торчащую спелую клубнику. Мать за день насобирывала два больших ведра крупной, чистой, отборной ягоды, а я одно, поменьше, с мусором и листиками.

Интереснее всего было собирать грузди. Это напоминало охоту. Большинство груздей как бы пряталось, лишь слегка приподнимая шляпкой слой прошлогодней листвы. Идешь и чуть не наступишь на едва заметный бугорок. Нагнешься, осторожно разгребешь руками — и вот он красавчик, плотный, крепкий, кругленький, с блюдечко величиной и с неповторимым запахом. Срежешь его, нежная бахрома окаймляет края, рядом желтеют другие, восторг да и только. В добрый год собирали их, здесь уместно применить старинную меру веса, по несколько пудов, и не съедали их за зиму, разносили по знакомым, инвалидам и старушкам, чьи ноги уже подтоптались.

Брали еще обабки, подосиновики, ну и само собой, белые грибы. Другие грибы брали реже, хотя и очень хорошие грибы. Маслята, сыроежки, бычки и волнушки, белянки и синявки —все росло в изобилии. За последние полвека картина изменилась в худшую сторону. Невзирая ни на какие лозунги и призывы, борьба с природой ведется успешно и самый большой урон приносят указания и действия сверху. Впрочем, грибы иногда нарождаются в таком количестве, что можно вспомнить добрые старые времена.

Две-три недели, а то и побольше, жил я на покосе, дома бывал только в субботу вечером, когда была баня со свежим веничком. Утром в воскресенье я снова бежал на покос, забыв на это время рыбалку и игры. Я ходил от березы к березе и что-то колобродило в голове. Залазил на деревья, забивался в самую гущину кустарника, часами наблюдал сложную жизнь муравьев.

Конец покосной эпопеи был не так интересен. Копны, понатыканные по всему покосу, стаскивались в кучу и сено складывали в большой стог или зарод. Это трудная работа, приглашали нескольких помощников. В основание зарода стаскивались три или четыре копны, на них залазил дядя Паша и начинал раскладывать подаваемое снизу сено. Вершить зарод нужна немалая сноровка, надо сено ровно разложить по краям и забить середину, следить, чтобы стог не заваливался набок и чтобы в дождь вода не попала внутрь зарода и еще, чтобы завершив зарод до конца, сена больше не оставалось. Дядя Паша с этим справлялся прекрасно, когда зарод был завершен, через верх перекидывали веревку и с другой стороны по ней спускался дядя Паша как с двухэтажного дома. Вместо тридцати-сорока копен стоял один большой стог, прикрытый свежескошенной осокой.

Покосная страда закончена, но я, хоть и реже, все равно ходил туда, нарастала вторая волна грибов, поспевала костяника, как-то тянуло туда и только осенняя слякоть вынуждала прекратить такие походы. А как хорошо в лесу ранней осенью, в пору бабьего лета. Хочется говорить возвышенно и красиво. Торжественно-грустна пора листопада. Уже в конце сентября все дорожки и полянки в лесу усыпаны шуршащими ворохами листьев. Дали раздвинулись, стали более просторными, светлыми, даже как-то прозрачными, а солнце так же светло осеняет всю округу. Ветви берез переливаются желтыми пятнами и полосками и вдруг посреди этого так и полыхнет праздничным кумачом. Это всего лишь простая осина и даже шаг замедлишь — откуда у скромного дерева такой царственный пурпур? Школьные дела и заботы начинаются, это уже совсем другая жизнь и расстаешься с лесом до будущей весны.

Мы косили на этом покосе несколько лет, потом, в результате кукурузной эпопеи, в районе был пересмотрен план использования посевных площадей и нам, а так же владельцам соседних покосов было предложено перебраться на другие места. Освободившиеся поляны перепахали, мелкие перелески и кустарники бульдозерами соскребли в кучи и несколько лет пытались что-то посеять. Почему-то ничего не росло, машины целыми колоннами привозили известь, культивировали, перемешивали, снова перепахивали. Толку не было и от изуродованной земли, наконец, отступились.  До сей поры там растет какой-то мусор, грибов-ягод нет в помине, а я помню, как что там было, этот милый сердцу уголок остался, пожалуй лишь в моем воображении.