В моей жизни был такой момент, когда я три года подряд каждое лето проводил в экспедиции. Первый раз это произошло в 1962-м году, когда я еще учился в школе, во время летних каникул. То была железнодорожная экспедиция, когда уточнялись расстояния и рельеф на протяжении линии Свердловск – Тюмень – Омск. Об этом я упомянул в одном из своих рассказов. В 1964-м году я проходил практику и работал в действующей партии на Тюменском Севере после учебы в Тюменском геологоразведочном училище. Страна тогда только начинала осваивать новые нефте-газовые горизонты и открыватьтакие же месторождения на территории Тюменской области, а точнее, на территории Ханты-Мансийского и Ямало-Ненецкого национальных округов, входивших на то время в ее состав. Об этом у меня есть даже небольшая законченная повесть.
Мой брат к той поре уже третий год после окончания института работал в Красноярском геологическом управлении. Он очень скоро сумел заявить о себе и теперь руководил небольшой лесоустроительной экспедицией, которой нужно было определить, уточнить состав и состояние леса и всей растительности в полосе, прилегающей к старой железной дороге, проходящей по берегу Байкала, иными словами, провести таксацию. Какую-то часть работы он выполнил с приданными ему рабочими, а потом прикинул, что оставшуюся работу сумеет сделать вдвоем, вместе со мной и вызвал меня к себе. Рабочие были переведены на другой участок, и я в середине июня 1963-го года выехал на место.
До этого я, кроме райцентра и окрестных деревень, мало где был, лишь один раз приезжал в Тюмень в гости к приятелю и там провел вечер в дворовой компании. Да еще прошлое лето прошел по территории нескольких районов юга Тюменской области в составе железнодорожной экспедиции. А тут предполагалось такое путешествие, без малого трое суток ехать в поезде и там провести две ночи.
Ехал в купейном вагоне. Место у меня было на нижней полке, но пришлось уступить пожилой женщине, ехавшей чуть подальше. На верхней полке было даже интереснее, я почти все время лежал там, разглядывая проносящийся за окном пейзаж. Все люди в купе вместе со мной были пожилые и много я выслушал от них разного рода поучений.
Перед тем, как заснуть, я подскреб в памяти свои знания о Байкале. Выяснилось,что я знал совсем немного, но, пожалуй, чуточку побольше, чем средний школьник. Байкал простирается с севера на юг в Восточной Сибири более чем на шестьсот километров, что близко к расстоянию от Москвы до Ленинграда. Его иногда сравнивали с серпом, только серп этот пологий, почти прямой. На нем один большой остров и кучка мелких. Еще он очень глубокий, в одном месте глубина больше, чем полтора километра, не каждое море может этим похвастаться. Какой-то вид тюленей встречается только там, равно как и рыба омуль.
Байкал также является одним из крупнейших хранилищем чистой пресной воды, около 20% мирового запаса и 80% тогдашней страны.На севере Байкала живут буряты и эвенки, во времена Хрущева там пытались садить кукурузу, о чем в газетах той поры были восторженные реляции.
В царское время туда ссылали преступников и каторжников, были там и декабристы, и революционеры. Не без их участия по южному берегу Байкала проложили железную дорогу, многие десятки километров по крутым обрывистым скалам, и вот эту дорогу мне предстояло увидеть.
Во время этого переезда самое сильное впечатление у меня осталось от двух медвежьих скульптур, установленных у входа на вокзал в городе Иркутске. Не знаю, из чего они были изготовлены, но вместо шерсти они были покрыты натуральным зеленым мохом. Фигуры с полным сходством, большой медведь стоит на задних лапах, а в передних держит круглый блестящий поднос. Стоящая же рядом медведица, слегка повернувшись, смотрит в этот поднос. Все это выглядело бы куда интересней, если бы на подносе что-то было, но на тот момент он был пустой. Я подходил близко, глаза и зубы выглядели совсем, как настоящие. Вряд ли эта композиция существует сейчас, и люди оттуда, у которых можно было поинтересоваться, ни разу мне не встречались.
После Иркутска поезд шел как бы по дну глубокого ущелья. Вправо и влево от путей по сторонам на десятки метров вверх вздымались крутые откосы. Это был новый железнодорожный путь, позволяющий намного быстрее проезжать территорию этого региона.
Был уже поздний вечер, когда я приехал на свою конечную станцию. Это был небольшой городок Слюдянка, расположенный у самой южной оконечности озера Байкал. Брат стоял на перроне, я заметил его в первые же секунды. Он повел меня в гостиницу и там угостил фирменным байкальским блюдом – копченым омулем. Большая рыбина была аккуратно обвязана шпагатной веревочкой. Я читал и слышал об этой рыбе, вкусная, но ничего такого уж особенного.
Название этого городка происходит оттого, что там где-то близко добывают слюду, слоистый минерал, который может быть прозрачным, в старые времена кое-где даже в окна вставляли пластинки из слюды. Слышал я, что слюда используется в электро и радиотехнике, это хороший изолятор, возможно, применяется при изготовлении настоящего стекла, самые простые и общие сведения.
Вокзал на этой станции стоял на возвышении и если обойти его с одной стороны, за ним находилась смотровая площадка, стоящая на скале метров пять высотой. Она выдавалась за здание вокзала и если посмотреть направо, видно было, как далеко-далеко на горизонте обозначался поворот озера налево с точки осмотра. Если же посмотреть налево, также было видно на таком же пределе горизонта обозначивавшийся правый поворот. Неведомый инженер-строитель точно рассчитал такой эффект. При желании путешественник мог начинать свой путь вдоль Байкала с любой стороны. Даже по карте заметно, какие острые у Байкала северное и южное окончания. — Вот, — говорил брат, — ты, небось, до сей поры думал, что Байкал только на карте нарисован. Вон он на самом деле, во всей своей красоте.
На другой день мы поехали на микропоезде, о котором немного подальше, в поселок Шарыжалгай, где на тот момент располагалась, так сказать, штаб-квартира экспедиции. Расстояния между станциями там небольшие, пришлось проехать через поселок Култук, известный тем, что так же называется ветер, который иногда дует на Байкал с этого направления.
— Вон «култучок» потянул. — Это слово популярно в тех местах, равно, как и «баргузин», название ветра, дующего в другую сторону, все его слышали в известной песне.
На станции Шарыжалгай мы жили в большом двухквартирном доме. Этот поселок был очень мал, в нем оставалось всего десятка два строений, в том числе баня и маленький вокзал, где находились почта и медпункт. В связи с постройкой новой трассы живущие там лишились работы и по возможности перебирались в другие населенные пункты. Многие дома разобрали и перевезли на новое место. На станции этой оставалось всего несколько семей. На отшибе от поселка, метрах в двухстах, стояло здание бывшей электроподстанции, работавшей на угле. Оно было построено в царское время, оставалось на тот момент прочным и добротным, только все оборудование из него вывезли и досадно, что оно было уже никому не нужным.
Еще подальше была большая ровная площадка, очень редкая в этих местах. В свое время, во время строительства этой дороги, немало, пожалуй, было потрачено взрывчатки, чтобы привести эту местность в такой вид. На пространстве этом, поменьше половины квадратного километра, были расположены пути, а на них вагоны и паровозы, изготовленные в начале века, своего рода музей под открытым небом, паровозов десятка полтора и под сотню вагонов. Совпадала с современностью только колесная база, а паровозы меньше и вагоны мельче, почти все двухосные. Я ради любопытства полазил по ним, они были законсервированы и покрыты липкой мазутной смазкой. До постройки новой дороги, заменившей путь вдоль Байкала, здесь был большой остановочный пункт.
Во времена строительства этой дороги сложно было инженерам рассчитать ее расположение. Строители и проектанты видели в этом месте сплошные скалистые обрывы, перемежавшиеся узкими ущельями. Нобель к той поре успел изобрести динамит и его адское изобретение вовсю использовалось здесь в мирных целях. В некоторых местах, где скалы были особенно высоки, или где это было удобней, пробивали туннели, немало их было, коротких и в несколько сотен метров. Про один из таких ходила легенда, один инженер-маркшейдер решил пробить его с двух сторон, с целью ускорения работы. Когда до встречи двух бригад осталось совсем немного, он решил проверить свои расчеты, и ему показалось, что линии пути разойдутся на несколько метров. В отчаянии он застрелился, работу после некоторых колебаний решили продолжить и оказалось, что все сошлось на удивление точно.
Наш сосед, молодой парень, работал на станции. Через нее в сутки проходил только один поезд, туда и обратно, Слюдянка – Байкал, так назывался небольшой городок также на берегу озера, а расстояние между этими городами не превышало сотни километров. Поезд – это в общем-то громко сказано, небольшой паровоз тащил два вагона старого образца, местные жители называли его «передачей». — Ты сегодня поедешь на «передаче» в Култук? — Дорога шла по самому берегу Байкала, с одной стороны озеро, местами шпалы чуть ли не над самой водой, а с другой стороны крутые сопки,с которых иногда скатывались камни и даже крупные глыбы. Для такого случая минут за десять перед «передачей» отправлялась дрезина с тремя-четырьмя сотрудниками, вызывавшая в случае, если глыбы были для них неподъемными, специальную бригаду, которая называлась служба «срезки».
Здесь я на второй же день познакомился с молодежной компанией, два парня и две девушки. Все они были совсем немного помоложе меня, один парень жил здесь, а остальные гостили у родственников и знакомых. Им был очень интересен свежий человек и я несколько раз встречался и беседовал с ними в непринужденной обстановке.
Было там также несколько пацанов. Моим ровесникам они надоели, а родители этих мальчишек разрешили им кататься на лодке вместе со мной, они не подозревали, что я никогда в нее не садился. Вечерами мы катались на лодке вдоль берега, Байкал был зеркально спокоен и я быстро научился более-менее сносно грести веслами.
Сосед наш, Сережа, понятное дело, службой обременен слишком не был. Он купил ружье и все время разбирал его, чистил и смазывал. Рядом постоянно толокся его сынишка, которому не было еще и пяти лет. Как-то жена Сережи, веселая говорливая молодуха, увидев мужа в очередной раз за своим любимым занятием, сказала: — Слышь, Сережа, застрели курицу, вон ту, у которой гребень набок, не несется она, все какая-то польза от твоей железки. — Сережа обрадовался, вскочил: — Сейчас все сделаю в лучшем виде. Он зарядил ружье, пошел, курицы от него шарахнулись в огород, разбежались по картофельным грядкам. — Сейчас, сейчас, — он приложил ружье к плечу, прицелился и выстрелил. Одна курица подскочила и упала на видном месте. — Ну-ка, Павлик, — приказал Сережа сыну, — сбегай, принеси сюда курицу. Павлик побежал, нагнулся, схватил курицу и закричал: — Папа, папа, тут еще три штуки лежат!Оказалось,что курица с гребнем набок осталась цела и Сереже много пришлось выслушать. Вечером соседка принесла к нам одну курицу. Когда мы попытались рассчитаться, она замахала руками и чуть ли не обиделась. — Ты уж не ругай его шибко, — сказал Михаил. — Да я все ему сказала, расстроился он, пойду уж успокою.
Колодца в поселке не было да и как его выкопаешь на скальном грунте. В одном месте на берегу стоял сруб, на нем ворот, как у обычного колодца, впритык к срубу стоял прочный столб, от него круто вниз отходил туго натянутый трос. Другой конец троса находился на дне Байкала. Глубина сразу у берега составляла метров тридцать, трос под косым углом уходил в воду метрах в десяти от берега и продолжался до дна, где был намертво закреплен, так что полная длина троса была никак не меньше,чем метров семьдесят.
На ворот был так же намотан трос с ведром на конце. Когда ворот начинали раскручивать, ведро под собственной тяжестью скользило вниз по длинному тросу, проходившему под дужкой ведра, ныряло в озеро, а потом полное ведро по тросу поднималось до сруба. Все было продумано и устроено очень удобно, ступеньки, навес, подставка для ведра. Зимой же, если все застывало, нетрудно было устроить прорубь.
Вода на Байкале была и в самом деле очень прозрачная, если кинуть камень или монетку, в безветрие на все тридцать метров можно было наблюдать падение до самого дна. То же самое было бы и при глубине метров на двадцать больше.
В процессе работы нам приходилось подниматься на сопки. Здешние сопки представляли собой очень крутые горы высотой до километра, крутизна в некоторых случаях превышала сорок градусов, одна из них, которая называлась «Китайская падь», и все пятьдесят, а местами встречались скалы с вертикальным обрывом. Если подниматься на сопку не спеша, это удавалось, а вот обратный спуск представлял нешуточные мученья, очень уставали ноги и мышцы, не привыкшие к такой работе.
Один раз мы выполнили намеченную на день работу, прошли километров двадцать и до поселка оставалось еще не более двух, но тропинка туда, проходившая посредине сопки, чуть пониже, местами осыпалась, давно по ней никто не ходил, и стала представлять опасность. Возвращаться назад – это слишком долго, в пути нас застала бы ночь, никак к ней не подготовленных. Михаил рассказал мне о некоторых приемах скалолазания, особо опасным оказалось одно место, сорвавшись с которого, по очень крутому склону пришлось бы катиться метров пятьдесят. Мы прошли его, прижавшись грудью к почти вертикальной в этом месте поверхности сопки, мелкими шажками, стараясь ощутить подошвой малейший упор.
Пройти выше или пониже было совершенно невозможно. Метров пять длиной был этот участок, самый опасный, несколько последующих были попроще. Спуститься к самому Шарыжалгаю вблизи было так же невозможно, слишком обрывисты скалы. С высоты метров тридцать-сорок видно было скопище вагонов и паровозов, тогда я примерно и подсчитал их количество, а пологий спуск начинался в полукилометре от поселка, куда мы пришли еще засветло.
Время от времени там перепадали дожди, очень сильные и длительные, в местах, где я жил, таких не было. Как-то раз, во время работы, нас застал такой дождь. Мы находились на склоне невысокой сопки, но она была очень крутая, как и все остальные. — Быстрее, — крикнул Михаил, и мы поспешили к вершине, где немного пониже ее росла старая, высокая разлапистая ель. На нас падали первые капли, когда мы пролезли под нижние ветки, бывшие у самой земли. Они были наклонены книзу и можно было даже удобно сидеть у ствола. Дождь продолжался не менее двух часов, водяная завеса стеной лилась сверху, но мы до конца оставались сухими. В разрыве ветвей было видно, что в ущелье, образованном между сопкой, где мы сидели и соседней, образовался бурлящий поток, стекавший вниз и далее до Байкала. Вода текла даже по склону, и если бы мы сидели под елью у подножия сопки или немного повыше, нам бы было гораздо хуже. Грохотал гром и сверкали молнии, позднее приходилось видеть расщепленные ударом молнии деревья.
В другой раз мы видели остатки квадратного бревенчатого строения, от него осталось всего два, неплохо сохранившихся нижних венца… Здесь мог находиться какой-нибудь монашеский скит или заимка староверов. Построено оно было на ровной площадке, очень редко встречавшейся в этих местах. Остатки строения, надо думать, были старинными, но на верхнем бревне с одной стороны, углем была вычерчена вполне современная надпись: — «Вору смерть, верни мешочек». Мы пытались догадаться, что это может означать, но ничего толкового в голову не пришло.
Несколько раз я замечал, что Михаил напевает что-то вроде — Эх, баба-дили, дили-баба. Я поинтересовался, что это за баба такая.
— Да так, — отвечал Михаил, — мужики, которые тут до тебя работали, из Челябинска родом, вот они и сочинили куплет:
Эх, баба-дили, эх, дили-баба,
Поем мы в мажоре, а на душе минор.
Далеко ты, далеко ,родимая Челяба,
Сам черт сломает ногу среди этих гор.
Попадались, хотя и редко, деревья очень толстые, одно такое умещалось в два наших обхвата, и было ему, говорил Михаил, их учили на взгляд определять кубатуру и возраст, порядком за четыреста лет. Это означало,что это дерево начало свое существование во времена царствования Ивана Грозного, возможно, оно стало с той поры чуть потолще.
Я заметил одну особенность, деревья у подножия и на склонах любой сопки росли, порой даже густо, а вот на самой вершине редко когда что-либо росло, а если что и было, то малорослое и чахлое. Когда по ходу работы нам приходилось подниматься на сопки повыше, господствующие над местностью, то вид оттуда открывался просто изумительный.
Мы выходили на работу сначала близко от поселка, потом стали проезжать на «передаче» одну остановку, две, а потом Михаил решил перебраться по ходу на станцию подальше, называлась она Маритуй. Это был поселок побольше, в нем располагалась школа-восьмилетка, клуб, магазин и фельдшерский пункт. Было там и какое-то начальство, Михаил сходил туда и нам предоставили жилье в деревянном двухэтажном восьмиквартирном доме, жило в нем на тот момент всего две семьи. Остальные квартиры пустовали еще не так долго, может быть, всего год-другой и не были слишком уж запущены.Там были целые окна и даже мебель кое-какая оставалась, лишь со стен снята была проводка.
Мы выбрали квартиру на первом этаже, двухкомнатную, меньших не было, дом этот был с удобствами во дворе. Михаил подсуетился, проводку раздобыл и первый вечер мы налаживали уют в своем временном жилище. Счетчик с пустыми гнездами для пробок находился в коридоре над дверью, в подъезде. Пробок у нас не было, Михаил выстругал из дерева подходящие чурочки, косо забил в них гвозди, и затолкал их в эти гнезда. Загорелся свет.
Интересно, что на другой вечер к нам пришли двое, местные электрики, они, наверное, и поделились проводкой, осмотрели и проверили нашу работу, остались ею довольны. Напоследок один хотел записать показания счетчика, даже приподнялся. Я вскочил и побежал в коридор: -Сейчас гляну!, — а Михаил задал какой-то вопрос. Парни ушли и даже не обернулись в коридоре, а мы потом заплатили за расход энергии какую-то сумму, совсем небольшую.
Пищу готовили сами, больше нажимали на консервы и колбасу, в магазине увидели пакеты с надписью «картофельные оладьи». Брат расстарался, принес сковородку и электрическую плитку, тогда они были с открытой спиралью, наверное, попросил у соседей. В пакетах оказался порошок вроде муки, оладьи получались очень вкусные, пожалуй мы одни во всем поселке их покупали. Потом как-то нигде не приходилось их мне видеть.
В нескольких местах замечали рябчиков, забавная птичка, совсем как курочка, даже с гребешком, только величиной не больше голубя. У них были большие выводки, до полутора дюжины. Заметишь их, сидящих на ели, подберешься, выстрелишь,сыплется вниз штук пять-шесть, и наблюдаешь за остальными, которые вновь садятся на другую ель не так далеко, в пределах видимости, собьешь еще штуки три-четыре, этого вполне хватало на ужин. Другие охотники нам не встречались.
Когда время от времени устраивали выходной, я иногда с ружьем бродил по ближайшим сопкам. Почти всегда удавалось подстрелить рябчиков, а один раз мне очень надоела какая-то пестрая птица. Она все время летала над головой и издавала противные, скрежещущие звуки. Похоже, она даже что-то соображала, когда я наводил на нее ружье, мне все время мешали ветки, которые постоянно закрывали ее. Я отходил подальше, но противная птичка не отставала и не замолкала.Тогда я вышел в низинку, где деревья стояли пореже и было что-то похожее на поляну. Здесь ей скрыться было труднее и мне удалось ее застрелить. Это оказалась несъедобная сойка, а ее крылья украсили стену в комнате, где работал Михаил.
Так же один раз я набрел на большой пень, диаметром немного, пожалуй, меньше метра. На нем в два-три кольца свернулась змея с узором в клеточку, точно теперь уже не скажу, и только немного подняла головку. У людей, выросших в местах, где таких тварей нет, к ним очень большая фобия. Я выломал толстую палку и уже подошел было близко, но остановился в последний момент. Какой-то умный стих нашел на меня– зачем уничтожать животное, которое тебе ничем не угрожает и от которого тебе никакой пользы? Но смотреть на нее было неприятно, и я быстро покинул это место.
Как-то раз собрались основательно, предполагалась ночевка в лесу, на карте отмечалось наличие охотничьей избушки. Взяли с собой побольше консервов, спичек, еще чего-то, уж не помню. В путь вышли по возможности пораньше, установили два квартальных столба. Михаил поднимался на несколько вершин и там чертил кроки в рабочей тетради, поглядывая на прибор вроде компаса, только побольше и сложнее.
— Черт его знает, — бормотал Михаил, спустившись с последней вершины, — на месте ли эта избушка. До тебя тут подходили к одной, так сожгли какие-то пакостники. — Время было уже близко к вечеру и мы далеко ушли от поселка.
Избушка, на наше счастье, оказалась цела. Мы подошли к ней, продираясь через слишком уж густые заросли. Она представляла собой очень примитивное сооружение, состоявшее не из бревен, а из кривых жердей потолще, между которых в нескольких местах пролазила ладонь. Но там было вполне удобно разместиться троим-четверым, имелся приличный стол, нары, и настоящая печка-буржуйка. Как только удалось ее туда доставить, ни на лошади, ни на вертолете невозможно, парни, которые притащили сюда пятипудовую чугуняку, медаль хотя бы точно заслужили. В конце августа ночи были уж холодные, на вершинах сопок, видневшихся от нас на другой стороне Байкала, недавно выпал снег и не таял больше. Крыша у этой избушки оказалась вполне приличной, и мы на закрепленной под ней полке выложили спички, часть консервов, пачку чая и пересмотрели, что там находилось.
Там был с десяток патронов шестнадцатого калибра, который чаще всего используется в этих местах, пачка соли, ножик вроде кухонного, керосиновая лампа с остатком стекла, керосина, впрочем, в ней не было, разломанный коробок с рассыпавшимися спичками, а также несколько свечей. Лежала коробка с ватой, бинтами, ножницами и какими-то таблетками. Еще топор на болтающейся ручке, кусок наждака для заточки, лопата с коротким черенком, ведро, мятая алюминиевая кастрюля, миски с побитой эмалью, кружки, совершенно черные внутри от чая, и несколько ложек.
Рядом протекала небольшая речушка, скорее даже маленький ручеек шириной метр-полтора. На берегу старое кострище, там я развел костер, зачерпнул ведро чистой воды для чая и стал разогревать консервы. Михаил строгал своим топором новое топорище.
На крохотной площадке возле избушки стояло корыто на четырех ножках, похожее на точило, которое было у нашего отца, но там вместо наждачного круга вращался деревянный валик, сплошь обитый гвоздями с откушенными шляпками. Там была устроена цепная передача и можно было представить – крутишь рычаг, а под валик с гвоздями подкладываешь кедровые шишки и она вся разламывается на куски, рассыпается в крошки. Вокруг толстым слоем все было усыпано кедровой шелухой. Сначала следует все накрошенное хорошо просушить, а потом выбирают момент, когда сильный ветер и с высоты полутора — двух метров сыплют эту массу на разостланный брезент. Более легкая шелуха отлетает в сторону, а чистые орешки сыплются вниз.
Перед сном я мохом и травой, сколь можно, затыкал щели, хвороста мы до этого нарубили достаточно, разожгли огонь в печке и улеглись спать, было там несколько старых плащей и телогреек, одну такую, которую оставили жители бывшей нашей квартиры, мы принесли с собой и оставили там. Печка остыла очень скоро, часа через три я проснулся от холода, осторожно снова развел в ней огонь, до тех пор, пока она малиново не покраснела, и снова улегся, так что выспаться удалось. Михаил, намаявшийся за день, даже не повернулся на другой бок.
К концу августа шишки уже почти созрели, только они липки и смолисты и держатся на ветках еще крепко. Промысловики, скорее всего, начинают сбор несколько позже. Я залазил на несколько кедров, спускал вниз захваченную с собой веревку, поднимал двух-трехметровый тонкий шест и ворошил им в ветвях, сбивая досягаемые шишки. Этот год, пожалуй, был урожайный, шишек виднелось много. В одном месте, где кедров было побольше, между них прямо на слое хвои лежал «колот», браконьерское приспособление для добычи шишек.
Он представлял собой сплошной деревянный молот, как бы столитровая бочка на прочном шесте метров шесть длиной. Чтобы им пользоваться, требовалось пять-шесть крепких мужиков, длинная рогатина и веревка. Колот поднимали вертикально, приставляли к стволу кедра с удобной стороны, подпирали рогатиной, направляли при помощи веревки и наносили удары по стволу, от сотрясения шишки осыпались. Что там дальше происходило с побитым деревом, их мало волновало. Мы же опускали шишки в кипяток на несколько секунд раза три-четыре на привязанной нитке и легко шелушились очищенные от смолы шишки.
Все лето южная часть Байкала была спокойна, если где на севере или в середине озера гуляли волны, берега там были не так прикрыты сопками и горами, то к побережью с железной дорогой они приходили ослабленными, в виде легкой зыби, и только осенью, когда ветра усиливались в несколько раз, начинался настоящий шторм. За железнодорожной станцией и соседними строениями в полусотне метров от берега были установлены волноломы. Они были установлены как раз там, где надо, иначе сильная волна смогла бы достать до рельсов. Но теперь она била в бетонные плиты размером метра три по высоте и пошире в основании, и жестко закрепленных в стальных конструкциях. Волна ударялась в бетон, заворачивалась гребнем и откатывалась назад. В спокойное время эти плиты не доставали до воды около метра. Во всех необходимых местах стояли такие волноломы.
Примерно в это время я уезжал от Байкала, в Слюдянке брат посадил меня на проходящий поезд Владивосток — Москва. Домой я привез приличную сумму денег, отец был доволен, а я думал, что еще когда-нибудь сумею там побывать. Но как известно, человек только предполагает. Потом, спустя немного лет, я с большой досадой прочитал, что собираются строить Байкальский целлюлозно-бумажный комбинат, а промышленные стоки спускать туда же. Были заверения, что будет такая очистка этих стоков, что после этого в Байкал польется жидкость даже чище,чем в самом озере. Но мы-то знаем, как это происходит на самом деле. Несколько десятилетий отходы от этого производства загрязняли чудесное озеро. По дну Байкала протянулась длинная белесая полоса, очень толстая и густая вначале, и лишь через семьдесят километров исчезала полностью. Только после горбачевской разрухи, всеобщего упадка комбинат этот закрыли. Хоть в этом какое-то утешение.
А в новом веке собрались прокладывать газопровод в Азию, и опять сначала рассчитали так, что нитка этого газопровода пройдет уже по северному берегу Байкала, и оставалась там, по этим расчетам, защитная водоохранная зона шириной всего в восемь-десять километров. Но не удалось соблюсти даже этого. Начались работы и местами, что бы их удешевить и выпрямить, вырубили лес у самого берега, впритык к озеру. Большая полемика была тогда в эфире и прессе и те, от которых зависело, приняли прекрасное решение – вообще исключить Байкал из опасной эоны и вести подобные работы в сотнях километров от него. Хочется верить, что отныне так и будет.
