В это время объявился в поселке Витя Зубрилов, которого не было два года. Он был осужден за драку в клубе и ругань в адрес милиционера. Сколько же ему в ту пору было лет, 22 или 23? Отбывал наказание на северной стройке, в тундре, там недалеко от океана строили железную дорогу. Как раз в 1954 году было принято решение стройку эту прикрыть.
Заключенных с тяжелыми статьями распределили по другим лагерям, а к Вите с другими такими же отнеслись уже по-другому. Витя рассказывал:
— Привезли нас в Тобольск, человек двести, у всех у нас хулиганка, воровство по мелочи, прописка просроченная, и кто-то наверху решил, что с нами можно помягче и в Тобольск спустили такую директиву. Туда-то нас пригнали, а фондов не отпустили на это дело. Кормить нас надо, содержать. Объели мы за неделю все ихние припасы, начальник выстроил нас и заявил:
— Знаете что, мать-перемать, чухайте-ка вы к себе домой, билеты выпишем, но если что еще натворите, мать-перемать, все адреса и дела здесь остаются, и если что, мало не покажется. Настращал нас и отпустил.
Витя вел себя вполне прилично, устроился на железную дорогу, жениться не торопился и лучше всего чувствовал в общении с молодежью. Часто он приходил на нашу улицу, где жили его родственники, там на проулке между дворами лежала куча бревен. Иной раз собиралось человек до полусотни, Витя приносил гитару и пел песни, и не только блатные, но и популярные в то время. Пел и играл как профессиональный артист, с большим умением и мастерством.
Он не восхвалял блатной мир, не было этого и не связывался с людьми, как-то к этому причастными, конечно, и такие были в поселке, вот только вид у него был еще тот. Короткая прическа, брюки клеш, заправленные в сапоги, начищенные и сморщенные снизу, как говорят, гармошкой. Из-за голенища иногда он доставал ножик, но маленький, складной. На зоне он выбил себе зуб, сквозь дырку от которого ловко сплевывал. Года через полтора-два увлекся он одной сослуживицей, и та отучила его от подобных манер, сошлись они потом.
Где-то через год или два заходил иногда в нашу компанию уже взрослый парень, лет шестнадцати, к своим ровесникам. Он недавно освободился, провел месяца два в тюрьме по недоказанному обвинению в хулиганстве, сколько-то там его мурыжили, а потом все-таки отпустили. Парень этот, Степан, не скрывал здесь, что был виновен, и усиленно пытался показать, что он-де, тертый и опытный в таких делах. – Да вы знаете, я сидел, на колу мотал, — и тыкал в нос собеседнику ладонь с какой-то примитивной наколкой.
Наконец один из его знакомых не выдержал, схватил Степана за грудки, тряхнул и притиснул к стволу березы, дело происходило в лесу. — Заткнись, сука, чем гордиться вздумал. Тебя, скотину, пожалели, а ты тут еще вякаешь чего-то. — После этого Степан опомнился и не вспоминал больше о своем приключении. Работал он потом трактористом в совхозе.
Наша станция обеспечивала работой больше половины взрослого населения поселка. Отец мой, как я уже говорил, был дежурным по станции. Он формировал составы, принимал и отправлял поезда. Приходилось также контролировать станционное хозяйство и при каком-либо сбое сигнализировать в соответствующие службы.
Я очень гордился, когда отец выходил на перрон в красной фуражке и поднимал сигнал к отправлению. Паровоз свистел, пыхтел, дергался, лязг прокатывался от головы к хвосту состава и поезд медленно покидал перрон. Разгонялся до приличной скорости он долго, целую минуту можно было идти рядом и разговаривать, и еще с минуту его было легко догнать, так что эпизод из фильма «Офицеры», когда Варрава собирал букет для рожавшей жены друга, вполне мог иметь место, тем более, что тогдашние паровозы были послабее послевоенных. Нынешние же пассажирские составы разгоняются буквально за пять – шесть секунд.
У одного из моих приятелей отец работал главным кондуктором. Этот мужичок был весьма невелик и когда он летом в брезентовом плаще, а зимой в тулупе с волочащимися по снегу полами, шел к последнему, всегда с тормозной площадкой вагону, его даже было жалко. Каким-то образом он размещал на себе три сигнальных фонаря, тормозной башмак, сумку с разноцветными флажками и жестяной дудкой, несколько специальных сигналов, молоток на длинной ручке, сумку с обедом и вроде что-то еще. Чуточку о плаще. Немного намокнув, он приобретал жестяную твердость и если присев и поставив его на полы, вылезти из-под него, то плащ оставался стоять.
Известны истории про кошек, которые, будучи брошены или забыты где-либо, спустя месяцы, пройдя сотни километров, возвращаются к хозяевам. Случай не такой значительный произошел и в нашей семье. Наш сибирский кот Васька вдруг начал гадить где попало. После того, как он отметился в валенках, которые кому-то подшивал отец, у того лопнуло терпение и он послал Михаила увезти его куда подальше. Михаил протестовал, я ревел рядом с ним, но отец был непреклонен. Дружок Михаила не согласился взять кота, и тот был вынужден послушать отца. Дождавшись, когда я куда-то убежал, Михаил запихал кота в мешок, привязал его к багажнику велосипеда и увез на Зеленинские выпаса. Это место находилось километрах в двенадцати от поселка, там всегда было много груздей, и действительно, казахи там пасли свою живность, лошадей, овец и прочее. Приехав туда, Михаил выпустил кота, подождал, когда тот залез на дерево, и сразу уехал. Ему тоже было очень жалко.
Прошло три дня, я все еще был в расстройстве и вдруг не поверил своим глазам, ко мне с крыши спускался наш кот. Как видно, он понял свою вину и поначалу прятался от отца. Гадить он перестал, и отец объявил амнистию. Прощеный кот жил у нас еще несколько лет. А ведь он тоже ничего не видел, находясь в мешке.
Витя Зубрилов иногда пел песни по заказу. Чаще других его просили спеть про молодого офицера, как он приехал к жене. Нам, пацанам, такие сюжеты были не так интересны, мы предпочитали другое, я мало что запомнил дословно, а вот по контексту, по смыслу:
Этот случай совсем был недавно,
Под Ростовом, прошедшей зимой,
Молодой офицер, парень славный,
Шлет письмо он в деревню домой.
-Дорогая моя, я калека,
Нет ни рук и ни ног у меня,
Пожалей ты меня, человека,
Не бросай, дорогая, меня.
А жена отвечает: — «Я еще ведь совсем молодая» и «О прошлом прошу позабыть».
Но внизу нацарапано было,
Написал там сыночек родной:
-Пусть мамаша тебя позабыла,
Приезжай, милый папа, домой.
За тобой я ухаживать буду…
Такой же незатейливой рифмой далее сообщалось, что офицер этот, герой, весь в медалях и с орденом, неожиданно приехал:
Я тебя думал только проверить
И характер известен мне твой…
Жена пытается вывернуться:
Как заплачет жена молодая:
-Это шутка лишь только была,
А теперь ты на деле узнаешь,
Что не так уж плоха я и зла.
Но офицер, разумеется, ей не поверил, забрал сына и уехал, сказав напоследок: — «За сыночка спокойна ты будь», так как он сам вырастит малыша и Родина-мать не оставит его в беде.
Была еще и переделка одной популярной песни, с похожим сюжетом, чувствуется некоторое иезуитство, ритм и рифма кое-где хромают, но впечатление, особенно среди женщин, она производила почти такое же:
Ранним солнечным утречком провожала она
Своего ненаглядного, своего паренька.
Ты служи, ненаглядный мой, обо мне не тужи.
Если что-то случится вдруг, обо всем напиши.
Не проходит и годика, парень весточку шлет,
Перебило мне ноженьки, обожгло все лицо.
Коли любишь по-прежнему, и горит огонек,
Приезжай, забери меня, пишет ей паренек.
Но ответила девушка, что любви больше нет,
Что все чувства потеряны, вот такой был ответ.
Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь,
Зарастут твои ноженьки, проживешь как-нибудь.
Ранним солнечным утречком возвращался домой
Скорым курьерским поездом паренек молодой,
С голубыми петлицами, с папиросой в зубах,
Шел походкою бодрою, на обеих ногах.
И с улыбкой и радостью парня встретила мать.
Прибежала та девушка и хотела обнять,
Расскажи, ненаглядный мой, сколько бед повидал,
А боец оттолкнул ее и с усмешкой сказал:
Ковыляй потихонечку,
А меня ты забудь.
Заросли мои ноженьки,
Проживу как-нибудь.
Эта тема была, как говорится, животрепещущей, ее бурно обсуждали, особенно женщины, и такие случаи действительно были. Да, много было калек, да, некоторые испытывали своих подруг, а у иных душевная стойкость была столь велика, так не хотели быть обузой для своих родных, доживали век в госпиталях и интернатах, где уход был хоть и казенный, но постоянный. Находились женщины, которые выцарапывали своих дорогих и из таких мест, а были и случаи, описанные в песне. Чего только не бывает в жизни.
Похожий момент трепетно описан в рассказе А Новикова-Прибоя «Лишний», только там случай более ранний, времен русско-японской войны, искалеченный солдат не решился испортить жизнь своей семье.
Как бедно жили некоторые семьи. У некоторых ребят в классе не было портфеля или сумки и они связывали стопку учебников и книг веревочкой. Один мальчишка в соседнем классе носил штаны, сшитые из мешка, видны были даже параллельные полосы, которые иногда бывают на мешках. Многие до самых холодов ходили босиком, потом кое-какая обувка у них находилась. Один Толя, когда уже стали замерзать лужи, явился в класс в галошах. Одна галоша была по ноге и целая, а другая велика, рваная и из дыр торчали клочки соломы. В этот момент проходили родительские собрания и учителя убеждали поделиться, у кого что есть, и сами много приносили. После этого слишком уж вопиющих таких фактов не было, а впоследствии и районо и облоно обследовали такие семьи и по возможности помогали. Случаев, чтобы кто-то из таких родителей запивался, не было, нехватки были у всех. Я где-то понимал Тома Кенти, это мальчик из книги Марка Твена «Принц и нищий», когда он рассказывал принцу, как живут его сестры: — «Да зачем, ваше величество, им по второму платью, ведь не по два же у них тела».
А бедность в те времена порой выглядела так, что современная молодежь даже не может себе представить. Во многих семьях старые стулья износились, поскольку были сделаны в царские времена, и сидели на березовых чурках. Стаканы после войны легкая или какая там промышленность тоже начала выпускать не сразу, и стаканы делались из бутылок. Пропитанную керосином нитку обматывали вокруг бутылки в нужном месте, поджигали, а потом, когда нитка разгорелась, окунали бутылку в ведро с водой. Бутылка лопалась точно в нужном месте. Теперь следовало притупить острые края точильным бруском или напильником, и самодельный стакан был готов к употреблению.
Признаком не то чтобы уж зажиточности, а то, что семья эта живет не так уж плохо, служили занавески на окнах, крашеный пол, и отдельная, не в воротах, калитка в ограде.
На окраинах некоторых улиц располагались самые настоящие землянки, выкопанные оставшимися без мужчин, погибших на войне, женщинами. Три или четыре их было. Развалилась в соседней деревне их хилая избушка, и родни никакой нет, а у всех знакомых и соседей своего горя и хлопот выше головы. Они и решили перебраться на станцию, там и работа посерьезней, и народу побольше, и магазины, и больница, и все такое прочее. Один парень из нашего класса жил там, и я несколько раз заходил в это первобытное жилище.
Жили там три человека, хозяйка, женщина средних лет, работала уборщицей на вокзале, дочь, здоровенная девка лет шестнадцати, с небольшим бельмом на глазу, по-моему, нигде не училась, а тоже где-то работала, и парнишка, мой ровесник, в отличие от сестры щуплый и низкорослый.
Я где-то уже упоминал о подобном, сейчас попробую описать поподробнее. Яма выкапывалась на высоком по возможности месте, глубиной метра полтора, а ширина метра три на четыре. Вынутый грунт равномерно раскладывался по краям, на которые ставили три-четыре ряда из обрезков бревен, толстых жердей, что бедной хозяйке удалось достать. Там же, где ловчей, выводилось окошко, или скорее, его подобие. Все это обмазывалось толстым слоем из глины с навозом и обшивалось изнутри досками. Крыша тоже была из того, что бог послал, и что уж там можно было применить от старого жилища, и закрывалась дерном. Пологий спуск с одной стороны, и как можно более плотная дверь. И уж особое внимание уделялось печке, только она давала возможность выжить в холода в таких пещерных условиях, топилась она зимой почти постоянно, благо в окрестных лесах было полно сухостоя, валежника и хвороста, а позже знакомые привозили им все древесные отходы. По весне было много хлопот, вырытых канавок, чтобы не залило это жилье талой водой. Одноклассник этот в первом же классе остался на второй год, больше я у него не был, а жили эти и другие бедолаги там около трех лет. Построили несколько домов, очередники из бараков перешли туда, а бараки эти, надо думать, показались обитателям землянок, после ям, почти дворцами. Те бараки, кстати, после этого тоже просуществовали недолго, что-то нужно было строить на этой территории, и их обитатели вновь улучшили свои жилищные условия.
Начали ломать склады, расположенные вдоль железной дороги. В этих деревянных складах хранилось зерно, склады эти были очень старые, существовали еще в гражданскую и были они на вкопанных столбах, высота сначала от пола до земли, по рассказам стариков, была около метра, тогда же мы, мальчишки, едва могли под ними пролезть, и то не везде.
Это было сделано для лучшей защиты от грызунов. Размером они были в длину метров тридцать и в ширину метров пять-шесть. В последнее время зерно стали хранить в других, более приспособленных местах и крысы, с которыми перестали бороться, расплодились там в неисчислимом количестве, прогрызли в самых разных местах множество дырок. В один прекрасный день подъехали машины с тракторами, мужики с ломами и топорами. Разломали все, вывезли на отдаленный пустырь и сожгли, не пытаясь что-либо пустить в дело. Не то два, не то три таких склада было, я точно и не помню. Такой же склад стоял и на территории находившегося рядом комбикормового завода. Там все зерно вымели, помещение обработали химикатами и в нем потом хранили инструмент и оборудование. Когда я спустя много лет работал на этом заводе, столбы внизу прогнили и склад полностью опустился на землю.
До разлома складов там несколько месяцев промышлял один старичок, Захар Васильевич. Он отлавливал грызунов и снимал с них шкурки. Ребятишки после уроков иногда помогали старику, в шубинках, которые давал дед Захар и которые не смогла бы прокусить никакая крыса, вытаскивали крыс из петель и ловушек, которые тот расставлял и подносили их к деду Захару. Тот брал зверька за шкирку, проводил вокруг шеи круговой надрез, делал что-то еще возле задних лап и чулком выворачивал шкурку, лишь немного помогая ножом.
Затем раздетого зверька он отбрасывал в сторону. Тот оставался совсем целым, только без шкурки, даже недолго пытался ползти. Шкурки эти дед отправлял в Ишим, в тамошней тюрьме заключенные из них шили себе шапки. Трупики крыс дед собирал, обливал мазутом и сжигал в железной бочке, которая стояла в ближнем складе, и вони почти не чувствовалось. За шкурку старому платили сорок копеек, в иной день он обрабатывал их штук до ста, то есть рублей на сорок, по тому времени на две бутылки водки.
Каждую зиму происходили ужасные заносы, снегу иной раз за ночь наваливало столько, что,идя в школу, приходилось перелазить через ворота. Уборка снега занимала много времени. Ребята в переулках на обочинах в двухметровой высоты сугробах прорывали много-метровые ходы, где можно было заблудиться. Горка для катания как-то раз в одном месте была высотой в четыре метра. В один год на краю соседней улицы построили даже снежный городок с улицами, башней, заборами и деталями вроде конуры или колодца. Приходило после работы и в выходные много взрослых, вспоминали свое детство, брали лопаты и каждый что-то дополнял и пристраивал. Глядя на это, ребята и в других местах что-то строили.
Но больше всего от заносов страдала железная дорога. Термины «снегоборьба», «на снегоборьбу» слышались постоянно и везде. Железная дорога привлекала на снегоборьбу домохозяек, школьников, пенсионеров, нагружали полные платформы снега, увозили их за переезд и там снег с них откидывали подальше. Плата была, конечно, небольшая, но ходили на снегоборьбу охотно, там можно было встретиться с теми, кого давно не видел.
С соседних станций приходили иногда снегоочистители. Специальный вагон спереди был оснащен мощным стальным клином, что-то вроде лемеха, прицеплялся к паровозу, тот толкал его и по сторонам разгребались, как бы плыли волны снега.
В сторону востока шли составы с платформами, на которые были погружены обломки сбитых самолетов, наших и фашистских. Долгое время валялись они на полях сражений, а теперь потребовалась нужда в металле и до них дошли руки. Построили, очевидно, в Кузбассе или подальше какой-то завод по переплавке алюминия и эшелоны с таким грузом проходили много месяцев, очень много самолетов было сбито, не будет преувеличением сказать, что десятки тысяч. Во время стоянок ребятишки залазили туда и кое-что удавалось отвинтить. Тонкие трубочки, пластинки, куски плексигласа, в общем-то мало интересного, в тех местах , где они валялись, местная шпана облазила и осмотрела их более внимательно. Часто на корпусе можно было увидеть маленькие круглые отверстия, немало было и бесформенных рваных дыр, в которые проходила рука.
Нашим солдатам по окончании войны разрешалось привезти трофеи. Говорят, что такое распоряжение сделал Жуков, который, как и некоторые другие, везли себе добро из поверженной Германии целыми эшелонами, что в числе других факторов и послужило причиной охлаждения Сталина к Жукову, тогда мало кто об этом знал.
Стоит немного задержаться на этом моменте. И тогда, и сегодня слышались и слышатся рассуждения вроде того, как же мол, так, советский солдат-освободитель и вдруг становится мародером. По мнению многих, и моему тоже, это уже чистоплюйство. Я не думаю, что все эти вещи выволакивали из населенных квартир. Германия тоже жестоко пострадала в этой войне, миллионы погибших и бесхозного имущества в опустевших жилищах, торговых точках, складах во всех населенных пунктах осталось в несколько раз больше. А о состоянии наших семейств, куда возвращались уцелевшие в войне солдаты, тоже лишних слов говорить не требуется, уж очень много фашисты уничтожили, сожгли и покалечили и это очень малая компенсация за все издержки и потери.
Вот уж сколько чего разрешалось привезти, зависело ли от того, офицер ты или сержант, орденов у тебя не один или пара медалек, скорее всего, зависело. У многих фронтовиков были сыновья, мои ровесники, и я знал об их родителях немало, равно, как и те о моих..
Многие фронтовики привезли в числе прочего велосипед. Немецкий велосипед очень хорошая машина, надежная и удобная, у одного моего знакомого он до сих пор на ходу, менял только спицы, камеры и покрышки. Камеры для нас, ребятишек, представляли предмет особого интереса ввиду их лучшей пригодности на рогатки…
Что было абсолютно у всех мужчин, это бритвы и даже по несколько штук. Длинные, в красивых коробочках, которые составляли предмет нашего вожделения. Но наши опасные бритвы, которые производили в Златоусте или же в другом каком месте из златоустовской стали, тоже были хороши.
Кто-то, очень хозяйственный, привез целый вещевой мешок, набил его шнурками, обычными шнурками для ботинок и продавал их по три или даже пять рублей за пару. Дело в том, что у нас еще не научились делать наконечники, обмакивали концы шнурков в воск, они быстро разлохмачивались и зашнуровать ботинки было мучением. Не прогадали и те, кто запасся швейными иголками, особенно в больших количествах, у нас, например, долгое время служила сломанная игла, осталось в ней сантиметра два, не больше. Отец заострил ее и она служила несколько лет, пока наладили производство и эти иголки появились в свободной продаже. Тогда же появились и рыболовные крючки с бородкой. Их все-таки до этого где-то немного выпускали, может, даже кустарная артель, и достать их было трудно, но у некоторых моих приятелей они были.
Отец одного моего дружка был офицером, привез с собой мотоцикл «Харлей-Давидсон». Много он с ним мучился, соберутся мужики, специалисты, надсадно трещит,облако дыма, а с места не трогается.
Видел я в разных местах, наверное, полный набор, что давали тогдашним фронтовикам. Фотоаппараты, баяны, аккордеоны, бинокли, охотничьи ружья, губные гармошки, часы-будильники и наручные, френчи и плащи, скатерти и ковры-гобелены. В двух или трех местах я замечал кровати, которые самым разительным образом отличались от наших. Блестящие, никелированные, замечательно красивые, с шишечками поверху. Спустя лет десять, когда самое необходимое в стране восстановили и залечили, дошли руки и до выпуска кроватей, и у нас их научились делать нисколько не хуже.
Некоторые пошили себе костюмы из привезенных отрезов, один мастер привез набор рубанков, стамесок, фигурных пилочек, чего-то еще.
Другой отец приятеля никак не мог сдержать свои впечатления о быте немецкой жизни. Его в свое время предупредили,чтобы он помалкивал, но когда я с его сыном сидели у него дома,то дядя Вася, подвыпив, присаживался к нам и делился тем, что застряло у него в душе
— Как они живут, — говорил он и горестно качал головой, — у них даже сараи для скота из кирпича сложены. И чего им не хватало, зачем они на нас полезли. Не дом там у каждого, а просто картинка. Видел я, заходили мы в ихние дома, ведь война, разруха, а там ковры, посуда, че го только нет. Мы наступали, так на пути все деревни были, все я смотрел, какая у них там живность. Гуси, утки, овцы, ну а свиньи уж особенно, крупные, чистые, породистые все, у нас таких и нет, корова в два, а то и в три раза молока больше дает, у, сволочи, — и дядя Вася уходил на кухню, чтобы с расстройства еще хлопнуть стакан самогона или что там у него было. Вовка, его сын, жалобно смотрел на меня и я говорил: — Ладно, не бойся, не слышал я ничего.
У одного бывшего солдата, возвратившегося с фронта старшиной, был кобель, которого он назвал Фрицем. На шее у этого кобеля висел самый настоящий фашистский крест, которого удостаивались самые отважные гитлеровцы, а теперь с ним бегала безродная дворняга.
Помню я фронтовиков красивых, бойких, совсем не старых, двадцатипятилетних, про одного такого мать шепчется на кухне с соседками: — А Ванька-то ходит к Дарье такой-то, ночует у нее, а жениться не хочет. — А я его у Маруськи видела, — говорит другая.
У нас дома, уж не знаю откуда, долго служил обеденный набор немецкого солдата – круглый алюминиевый котелок с крышкой, примерно двухлитровый, с двумя плоскими руччками по бокам и алюминиевая же кружка, выгнутая по ноге, еще коньячные бутылки такие бывают, и с двумя проволочными ручками, которые двигались по сторонам, много лет прошло и они стали рассыпаться.
В этом году заработала новая двухэтажная школа, построенная по типовому проекту. Точно такие же школы я видел в Красноярске, Тюмени и Кургане, широкое крыльцо и по краям два каменных шара метрового диаметра. На тот момент это было самое крупное здание в поселке, исключая водокачку, конечно, да и сейчас оно войдет в первую если не пятерку, то в десятку точно. До этого учились в приспособленных неудобных помещениях, одно из них отремонтировали после пожара, его так и называли «горелкой», но спустя немного лет оно снова загорелось, и на этот раз уже до конца.
Я уже мог сравнивать то, что было там и что в новой школе. Светлые просторные классы, высокие потолки, центральное отопление, большой актовый зал, оборудованные кабинеты химии, физики, биологии, другие. Вот только спортзал располагался в старом каменном здании, он был тесен и для спортзала низок, по возможности старались проводить эти уроки на улице. Современный арочный спортзал построили спустя лет сорок.
