В начале марта мы заходили в класс и были поражены. Наша учительница, которую мы полюбили от всей души, несмотря на то, что она была серьезной и строгой и редко хвалила кого-либо из нас, так вот, она плакала и содрогалась от рыданий, положив на стол седую голову. Умер Сталин. Мы были последним организованным обществом, захвативших живого Сталина, тогдашние первоклассники по всей стране. Чувство уважения и благодарности к нему, теплое и искреннее, ощущали все тогдашние школьники. Я вспомнил одно из обращений нашей учительницы, Агнии Филипповны, которое она сказала в начале учебного года:
— Великое счастье, дети, что вы живете в Советской стране, где все могут учиться и работать, где захотят, где открыты все дороги, где нет унижений и насилия, а только дружба и помощь. Самый великий человек в мире и нашей стране заботится о вас, думает о вас и все знает о вас…
Говорила она тогда очень душевно и проникновенно, а мы впитывали эти слова, как губка и верили по-настоящему, истово и основательно. Что делать, нас так воспитывали и вся современная истерическая вакханалия очернительства и злопыхательства никогда не сможет погасить полностью тогдашнее наше мироощущение. Есть критика, жесткая и справедливая, есть пострадавшие, их, увы, очень много, но есть исследования и публикации, из которых ясно, что число этих жертв в процентах никогда не превышало число, выражаемое однозначной цифрой, что в разы меньше, чем наплели на ХХ съезде. И ведь не все из них были белыми и пушистыми. Это тема для отдельного, большого и больного разговора.
Людей пострадавших, их можно понять, ничто не убедит. Можно только сказать,что трудно понять логику власть предержащих, когда они на словах сокрушаются о жертвах сталинизма, к примеру, а на деле продолжают издеваться над народом. В случае с ваучеризацией в выигрыше остались лишь несколько процентов населения, а у остальных, несмотря на все благие заверения, отняли вклады, страховки и надежное будущее.
А народ переживал не на шутку. Не один генсек ушел с той поры, но их как и не было. Тогда же незнакомые люди падали друг к другу в объятия и плакали. В стране сократилась рождаемость, упала добыча угля, возникло ненадолго как бы всеобщее помешательство. Но все это прошло достаточно скоро, лишь саднила боль утраты. Несколько дней не проходило ощущение, что нас окружило мрачное облако. Но время всегда берет свое, прошел месяц, другой и хуже вроде не стало. Что-то там совершалось в верхах, колыхалась крона, а корни, как всегда, стояли на одном месте.
После этого все чаще стали упоминать фамилию Маленкова, Георгия Максимилиановича , вроде он стал на место Сталина, и где-то с полгода все его так и воспринимали. Потом Хрущев начал бороться за первенство в партии и правительстве, и это ему удалось. Помню, что о Маленкове отзывались одобрительно, он снизил налоги, списал недоимки, выступал за развитие легкой и пищевой промышленности. В нашей семье долго хранилась газета «Гудок», которую выписывали железнодорожники. В этой газете и во всех остальных центральных всю первую страницу занимал список товаров и услуг, на которые снижали цены, самый внушительный за все послевоенное время. Это было где-то в начале апреля. Потом, когда Хрущев занял высший государственный пост, снижений больше не было, он по-другому повел свою разрушительную политику, но до того крепка была страна, что почти десять лет прошло, когда в результате непродуманных и волюнтаристких действий цены на мясо-молочные продукты пришлось повысить на 25-30 процентов.
Каждому человеку памятно и дорого свое детство, воспоминания о нем остаются на всю жизнь. Многие писатели поведали о своем детстве, даже классики отдали свою дань. Не у всех оно было добрым и безоблачным, вспомнить хотя бы Горького, Гладкова и пронзительную повесть Алексея Свирского «Рыжик», но и там многие страницы окрашены доброй грустью о товарищах, играх, окружающих людях и природе.
Я хочу сказать, что большинство этих писателей родилось и выросло в Центральной России, на юге Империи, в северной столице и ближе к европейским государствам, т. е. в местах, имеющих многовековую и даже тысячелетнюю историю. Камни и мостовые городов, среднерусские реки и равнины, степи и леса помнили и нашествие Чингисхана, и набеги половцев и разные смутные времена. Там сама История с молоком матери входила в плоть и кровь живущих на этой земле. Там развивалась Россия, там проходили основные события, там расцветала культура. За Уральским хребтом всего этого не было. Только с похода Ермака в Сибирь начинается писаная история тех мест. Долгие годы там стояли небольшие остроги да строились каторжные поселения.
Где-то во второй половине XIX века, в царствование Александра III, а может и немного пораньше началось массовое переселение крестьян из Центральной России на Урал, в Зауралье, уже немного обжитые и далее, в Сибирь и Дальний Восток. Дело обстояло так. Население в деревнях, в стране росло, в губерниях Орловской, Тульской, Курской, других развивалась промышленность, строились заводы, шахты и рабочие поселки, пахотный клин уменьшался, земли для всех не хватало и чтобы избежать перенаселения, других негативных моментов, добровольцам было предложено перебраться на новые земли на весьма льготных условиях. Старики в деревне и на станции были прямыми потомками тех переселенцев, некоторые помнили, когда были мальчуганами, многонедельное путешествие в телеге из Орловской, к примеру, губернии в эти места. Царское правительство не скупилось в связи с этой затеей. Разумеется , и тогда процветало казнокрадство, об этом можно судить, читая Куприна, Гарина-Михайловского, Короленко, Мамина-Сибиряка.
Путешествие в телеге, можно представить, было долгим и утомительным. В конце XIX и в начале XX века строились железные дороги, проходившие на Урал и далее в Сибирь, до океана. Столыпину приписывается создание специальных «столыпинских» вагонов для перевозки заключенных, и которые после революции использовались на всю катушку, но позже нашлись источники, из которых следует, что вагоны эти предназначались в первую очередь для переселенцев. Там было предусмотрено расположение места и для нахождения семьи и для содержания животных и даже было где поместить копну сена и другие корма, и возможно, Столыпин, для которого слова о благополучии страны были не пустым сотрясением воздуха, в самом деле имел к этому какое-то отношение.
Уезжавшим обеспечивался переезд, обустройство на новом месте, давали деньги на обзаведение и на корову. Уезжали семьями и по нескольку дворов, были случаи, когда вся деревня целиком снималась с места. Были льготы с налогами, с воинской повинностью, что-то еще. Таким образом, убивались два зайца; сохранялся оптимальный состав населения в центральных губерниях и заселялись и крепли окраинные пределы России. В официальной истории об этом как-то глухо — как же, царизм заботился о своих подданных.
Немного событий, сравнительно, конечно, с бурной жизнью по ту сторону Урала прошло на этих просторах. Протянулась по югу Тобольской губернии железная дорога, вдоль нее катились ужасы гражданской войны, а в Отечественную в Сибири осело много разных заводов, которые успели вывезти из-под огня.
Это был сильный толчок в промышленном развитии Сибири. Но все это по городам, крупным и не очень, а глубинка жила едва ли не по канонам столетней давности, только разве во время антирелигиозной кампании по селам были порушены немногочисленные церкви и во время коллективизации клокотала еще деревня.
Жизнь постепенно налаживалась, строились новые дома, проводилось радио и электричество. На всех улицах слышался постоянный стук топоров. Каждый год снижались цены, я помню цены на школьные тетради. В1952 году тетрадь стоила 17 копеек, а потом 16,15; 14,13 и оставалась такой до денежной реформы 1961 года. Ощущалось большое народное удовлетворение. Исчезли очереди за хлебом, а еще не наступила целинная эпопея. Так было, скорее всего, в городах и рабочих поселках, а на селе было совсем другое. Но я пишу о том, что было в нашем поселке. Итак, очередей за хлебом не стало, но они были, если довериться моей памяти, года до 1954-го. В эти очереди я ходил года два, как немного подрос.
Хлеб давали по организациям. Наша станция являлась узловой, там были представлены все железнодорожные службы. На небольшой площади возле пакгауза стояло несколько разных контор, в них были выделены помещения для торговли хлебом и там работающим или членам их семей по спискам выдавался хлеб. Взрослые раз-другой получали хлеб вместе с пацанами, а потом продавщица нас уже знала. Придешь утром к своей конторе, а там стоит человек сорок. Подходишь к хвосту очереди, там постоянная бабулька, которая следила за порядком, вытаскивает из седой прядки за ухом химический карандаш и послюнив его, пишет на ладони номер.
Хлеб привозили в одно время, очередь продвигалась быстро. Затеешь какую-нибудь игру со сверстниками, а тебе вскоре кричат: «Эй, сорок пятый подходит, где ты там»! В среднем на семью давали две булки с довеском величиной где-то с кусок хозяйственного мыла. Булки были килограммовые, чуточку не дотягивали, вот и отрезали довесок.
Вот стою я в хвосте очереди и наблюдаю по сторонам. Подъехал к окошечку на маленькой тележке инвалид, упирается в землю деревянными чурочками, похожими на городки. Ближний к окошечку берет у него деньги и подает продавцу, а потом инвалид укладывает хлеб в сумку, висящую на груди, и покатил восвояси.
Легковых машин для инвалидов, разумеется, не было, но производились для одноногих некие каталки, может, даже кустарным способом. Я много ими интересовался, но, наверное, слишком поздно, ничего вразумительного не узнал. Решетчатая рама из железных прутьев, три велосипедных колеса, одно спереди, два сзади, сиденье со спинкой и два рычага, внизу соединенные цепью с колесами. Один рычаг толкаешь от себя, другой одновременно тянешь к себе и так без перерыва. Немудреная конструкция катится и уж не могу сказать, каким образом, поворачивает и вправо и влево. Встречались и четырехколесные экипажи, посложнее.
А вот постоянно сидит на одном месте слепая и рябая старуха и поет песни и куплеты с картинками. Перед ней на земле картонная коробка из-под обуви и там звякают бросаемые туда монеты.
А какой был хлеб, ноздреватый, хорошо пропеченный, крупные, пышные булки, белые, как бумага. Надавишь на него, сожмешь почти совсем, отпустишь, и через пару секунд хлеб принимает первоначальное положение. Крошек не было совсем. Наш хлеб считался лучшим в районе и был он просто вкусен и все тут.
Не могу не вспомнить о колбасе. Сейчас чаще вспоминают колбасу по два двадцать. Это уже неважная колбаса, ее помнят люди моложе меня лет на двадцать. Тогда же самая популярная колбаса стоила семнадцать рублей, после реформы рубль семьдесят. Вообще говорить о тех ценах и иметь четкое представление могут лишь свидетели того времени. На минимальную зарплату можно было купить килограммов двадцать такой колбасы. А какая она была, боже мой. Зайдешь в магазин, подойдешь к отделу, где ей торгуют, подышишь пару минут и выходишь вроде как сытый. Сравнивать вкус просто грех. Нынешнюю вареную колбасу могут есть самые строгие соблюдатели постов, не боясь согрешить — в ней практически нет мяса, там соевые наполнители, эмульгаторы, красители, идентики, заменители, а по слухам, картон и туалетная бумага. Судя по вкусу, такое вполне возможно.
Чай цейлонский и китайский, индийский и грузинский. Да,грузинский чай был очень качественным. Это позже путем селекции удвоили выход продукции с единицы площади и получили то, что имели в последнее время. Знакомые грузины рассказывали, что коровы там при случае жевали этот чай, в смысле, растения, чего раньше никогда не делали из-за излишней терпкости.
Что касается нынешних чаев в изящной упаковке, то подозреваю я, что прежде чем быть расфасованным в такие упаковки, чай этот проходил некую технологическую операцию, о коей умалчивают. Возможно, еще в сыром виде этот чай попадал в камеру, где путем выпаривания или вентилирования из него вытягивались летучие ароматические компоненты, которые в результате несложной технологической же операции дополнительно впитываются в чай, который мы не видим. Иначе как объяснить тот факт, что в том чае или кофе, который мы покупаем, чернота есть, горечь есть, а аромата нет или иногда чувствуется слабый оттенок его. Сегодня чай в пакетиках дополнительно запечатывают в мешочек из фольги, но в этом нет никакой необходимости, все равно аромата в этом чае нет, стоит несколько дороже и дополнительный мусор.
А сколько было на прилавках самой разной рыбы. Сейчас ее выбор тоже не мал, тогда же ведро карасей стоило три рубля, чуть дешевле стоила бутылка водки. Была камбала и язь, щекур и треска, карпы и окуни, муксун и сырок, нельма и судак, ставрида и скумбрия почти все время. Их брали выборочно, а вот сельди брали больше всего, была она и в бочках, и соленая и маринованная и копченая, вкусная фантастически.
Было много сушеной рыбы и красной икры. Брали ее мешками, стоила она шесть рублей ко времени денежной реформы, по 60 копеек, ее уже не было. Эта сушеная рыба была с Азова, попадалась в журнале заметка, что в результате великих свершений — Московское море, Куйбышевское, Цимлянское водохранилища и т. п. — ее добыча в 1970 году по сравнению с 1956 годом снизилась в 39 раз. Нет слов.
Еще было много рыбных консервов. Баночки в окнах и нишах, красиво расположенные, стояли до потолка. Баночка такая была как две нынешних одна на другой, даже немного пошире, а мелких было мало, продавали в них крабов и паюсную икру.
Сейчас качественные магазинные продукты достаточно редки и народ наш, если хочет питаться вкусно, должен заниматься домашними заготовками. Запад же, да и все партнеры наши по торговле, стараются впарить нам по возможности второй сорт, недаром столько скандалов по этому поводу. И правильно, рынок есть рынок, смотреть надо.
Летом ребятишки на речке, кроме рыбалки, много и охотно купались и плавали, а я лишь с завистью наблюдал за ними, плавать я не умел. В деревне даже четырехлетние пацаны уверенно держались на воде, свободно переплывали речушку, которая на берегу возле кузницы в самом широком месте была шириной метров десять, туда и обратно. Я же заходил в воду по пояс и кувыркался там, не рискуя заходить глубже. Более взрослые ребята заметили это и как-то раз пригласили в лодку. Я, ничего не подозревая, с двумя-тремя другими мальчишками залез туда, и мы выплыли на самую середину.
Вдруг двое парней повзрослее, им было, наверное, лет по четырнадцать, схватили меня за руки и за ноги и без размаха сбросили в воду. Тут же лодка отплыла на несколько метров, а я начал барахтаться. Сразу поплыть, как рассчитывали эти парни, у меня не получилось, я хлебнул воды и начал опускаться на дно. Глубина была небольшая, едва скрывала мой рост, ногами я задел дно и сразу же от него оттолкнулся. Голова полностью вышла из воды, я вдохнул, опустился на дно, оттолкнулся и стал прыгать в сторону берега. Это мне удавалось, парни, внимательно следившие за мной, немного посмотрели, потеряли ко мне интерес и поплыли в другое место.
После этого я года два вообще в воду не заходил, а потом мне стало очень обидно, как же, все мои друзья умеют плавать, а я в этом не могу составить им компанию. Справа от «керосинки», омутка, который для многих был излюбленным местом купания и отдыха, на некотором отдалении был еще омуток, очень мелкий и маленький, в самом глубоком месте, на середине, мне доходило до плеч. Я смотрел, чтобы рядом никого не было, ложился на воду и беспорядочно бил руками и ногами, прихлебывал иной раз немало воды. Даже такая бестолковая методика рано или поздно должна дать какой-то результат, и через три-четыре дня беспрерывных упражнений я с восторгом обнаружил, что по-собачьи подгребая под себя, я держусь на воде, минуту, другую, дольше. Ну а дальнейшее было проще, освоил я и плавание вразмашку, и разгребая воду перед собой, и на боку, и на спине. Это все достаточно просто, а самое главное и основное – это первоначальное умение держаться на воде без посторонней помощи, каким угодно способом. Когда же я явился к своим приятелям и рассчитывал удивить их своим умением, те отнеслись к этому совершенно равнодушно,как будто я все время был с ними, я даже был немного разочарован. Никаких успехов в плавании впоследствии я не достиг, а вот нырял получше, заплывал далеко, метров за тридцать, и не оставлял за собой следов.
Вот и второй класс начался. Как же мы соскучились друг по другу, не всегда даже могли удержать на лице равнодушное выражение. Вот когда состоялся настоящий классный коллектив. Теперь мы уже «старички» и снисходительно покровительствуем первоклашкам, среди которых половина младших сестренок и братишек всех наших второклассников и они в затруднительных случаях бегут к нам.
Хороший повод для гордости у меня был, когда я во втором классе стал пионером и был единственным до конца учебного года, месяцев около четырех. Случилось это так. Октябрят тогда еще не было, я пробегал по актовому залу новой, первый год работавшей школы.
В зале проходило пионерское собрание, вернее, оно уже закончилось, а я, как завороженный, смотрел на устроенный пионерский костер. В круглом барабане метались лоскуты красной ленты, поддуваемые снизу вентилятором и освещаемые оттуда сильной электрической лампочкой.
— Что, небось пионером быть хочешь, — спросил стоявший рядом старшеклассник, бывший вожатым.
Уши у меня покраснели : — Да, хотелось бы, — еще не веря себе, пробормотал я.
— Ну и ладно. Маша, — крикнул вожатый, — вот еще один кадр. Запиши-ка его.
— Что ты, Миша, — с неудовольствием произнесла Маша, тоненькая симпатичная девушка, — кто же так делает? Вот будет собрание…
— А сейчас что, не собрание, — насупился Миша. Как видно, он не любил уступать. Маша это знала и, поглядев на мою посмурневшую физиономию, не стала спорить.
— А торжественное обещание ты знаешь, — спросила она. Я кивнул, и Маша закричала:
— Ребята, девочки, становитесь в линейку!
Десятка три оставшихся школьников последовали этому призыву. Маша вывела меня перед ними:
— Ну, говори торжественное обещание.
Я забухтел что-то непонятное, и только когда Маша чувствительно двинула меня локтем в бок, смог произнести необходимые слова.
— Вот молодец, иди становись к ним, — Маша махнула рукой, — сейчас я зачитаю план на неделю.
— А он не из нашего класса, — сказал кто-то из линейки.
— Как не из вашего, — возмутилась Маша и повернулась ко мне, — откуда же ты?
— Я из второго « А», — трудно проговорил я и опять упал духом.
— Миша, как же так, — насела на него Маша.
Так я и остался пионером. Что-либо изменять было непедагогично, тогда я впервые услышал и осознал это слово. Надо было иногда оставаться с третьеклассниками, когда мой класс уходил домой, но я был доволен, многие мне завидовали. Мне так же давали кое-какие мелкие поручения, которые я выполнял с огромным удовольствием.
В то время к милиционерам было вполне уважительное отношение, возможно, из-за очень популярного произведения Михалкова на эту тему. Вспомнился и анекдот, ходивший в то время:
— Я работаю в милиции.
— О-о-о! — (с восторгом и придыханием).
— Дворником.
— У-у-у – (с пренебрежением).
— Получаю две тысячи.
— О-о-о!
— В год.
— У-у-у.
— Видел Сталина.
— О-о-о!
— На картинке.
— У-у-у.
Были у нас соседи, две семьи, с одной и с другой стороны и сразу с ними установились дружеские отношения, так и просится сказать – добрососедские. Более интересными для нас были соседи слева. Хозяин, грузный, одутловатый старик, несколько лет назад вышел на пенсию, работал на железной дороге, и у них с отцом оказалось много общих знакомых.
У Ивана Ивановича, так звали этого соседа, было что-то от Плюшкина. Он ходил по поселку, подбирал выброшенные расколотые чугуны, прохудившиеся самовары и другие железки. Щели и дыры он пытался замазывать гудроном, но ничего из этого не получалось.
Огороды у нас были впритык друг к другу, как-то раз мы с отцом окучивали картошку. Иван Иванович стоял у края своего огорода и ремонтировал забор, громко чертыхаясь при этом. Отец дошел до межи, бросил там тяпку и подошел к соседу, достал пачку папирос. Я тоже встал рядом.
— Передохни немного, Иван Иваныч, на вот, закури. А что это ты тут делаешь?
— Спасибо, Митя. Да вот доски в заборе разошлись.
Отец пригляделся к забору. Доски вполне еще годились, вот только приколачивал их Иван Иванович не гвоздями. Он нарубил из колючей проволоки, она немного потверже обычной, кусочков в три-четыре сантиметра и без особого успеха пытался их вогнать в дерево. Они сминались, уходили в бок, из пяти-шести прутков лишь один пробивал тонкую рейку и прихватывал ее к поперечной доске.
— Ты бы, Иван Иваныч, не мучился, а купил бы на полтинник нормальных гвоздей.
— Нет, Митя, — пыхтел Иван Иванович, — тут одним полтинником не обойдешься.
Надо сказать, что гвозди только прошлый год появились в свободной продаже, до этого их просто не было. Промышленность не могла в одночасье справиться со всеми проблемами и разрухой, которые принесла война, но постепенно все эти проблемы и нехватки решались, стали производить и гвозди, и мыло, и ткани, все необходимое. Гвозди же вытаскивали из снегозадерживающих щитов, которых тогда было много, и можно было их выписать. Сколько же я их повыпрямлял на куске рельса. Если же требовались гвозди крупные, то их отковывали в кузнице, кое-где их еще можно увидеть, грубые, треугольные в сечении.
Хозяйка у него была еще более грузная, отяжелевшая старуха. Она очень медленно передвигалась, из дома выходила редко, опираясь на суковатую палку. Жили они вдвоем, дети, сын и дочь, тоже уже пожилые, на пятом десятке, жили на Дальнем Востоке, бывали у родителей редко, и раза три за все время, к ним на лето приезжала младшая внучка, старше меня года на два.
Иван Иванович, судя по всему, был человеком необщительным, к нему никто не приходил, а вот мой отец ему понравился. Он был ровесник его детей, с ним он много и охотно беседовал, с какими-либо просьбами обращался не часто, приглашал его домой и угощал самодельной наливкой, чем удивлял всех остальных соседей. Я тоже стал вхож в их дом, поскольку время от времени надо было достать или поместить туда что-нибудь с чердака, погреба или подполья, сами они, ясное дело, сделать это уже давно были не в состоянии.
На кухне у них стоял очень шаткий стол. Конец одной ножки был отломан, и под нее подставляли кирпич. Он иногда выскальзывал из-под ножки и все поставленное там съезжало на край, порой даже валилось на пол. Спустя какое-то время отец вытащил этот стол в ограду, принес инструмент и деревянный брусок, заменил сломанную ножку и все там как можно плотно закрепил. Хозяйка быстрее обычного кружилась там и только ахала, всплескивая короткими руками. Иван Иванович одобрительно пыхтел, кивал головой, потом ушел в сарай и вернулся оттуда с бутылкой смородиновой наливки.
