…Прошло после приезда недели три или четыре и бабушка по отцу, жившая в соседней деревне, изъявила желание меня видеть. Сама она то ли болела, то ли некогда было, на станции не появлялась. Средний мой брат, паренек лет двенадцати, уже бегал туда раза два и вызвался меня отвести. И вот утром меня принарядили, подстригли и брат, взявши меня за руку,повел вокруг болота и дальше, куда я со своей компанией еще не доходил. Шли потихоньку, заглядывали в мелкие лесочки, пробовали зеленые ягоды, вышли к пашне, покрытой крупными уже всходами, а за ней виднелась деревня, черные и позеленевшие тесовые крыши.
Тропинка вдоль поля завела нас за край деревни, к небольшой речке и по ней бережком мы дошли до небольшого пятистенника в два окна по фасаду. Зашли в ограду, которая сплошь, как зеленый ковер, заросла конотопом. Дверь была не заперта, а у порога лежал веник-голичок. — Бабушки дома нет, — сказал брат, — зайдем подождем. Зашли в кухню, сильный травяной дух окружил нас, на полочках, на стенах висели пучки сухой травы, лишь для иконы в углу, небольшого зеркала и рамки с фотографиями на стене оставалось место. Полати, русская печь, рукомойник в углу и на голбце кадушка с водой, на окнах веселые занавесочки. В горницу заходить не стали, присели за чисто выскобленный стол.
Лязгнула калитка в ограде и через минуту в избу вошла высокая, худощавая, скажу так, пожилая женщина строгого вида. Все таки в ту пору она не была совсем уж старухой.
— А я-то думаю, кого это господь принес, — с порога заговорила она, — а это внучки`мои дорогие. Ну-ка встань, погляжу я на тебя, на карточке ведь видала-то. Баской растешь, молодец. Сейчас я самовар поставлю, вот конфеток сбегала в лавку, купила. Ну ты, Миша, покажи ему мое хозяйство, а я тут живенько.
Хозяйство у бабушки было небольшое, на задах пустовал загончик для уток, которые с утра ушли на речку. На аккуратных грядках росла разная огородная мелочь.Была еще стайка где обитала корова с теленком, они тоже были на выгоне. В углу ограды стояла порядочная копна сена.
Бабушка вскорости позвала нас, пили чай с конфетами и вкуснейшим вареньем. Вдруг она насторожилась, пошла и открыла дверь. Через порог солидно перешагнул громадный рыжий полосатый кот, остановился и уставил на нас свой сатанинский взгляд. Видно было, ему не понравилось присутствие посторонних, он издал почти неприличный звук и пошел к горничной двери, слегка приоткрытой.
Я соскочил со стула, присел и стал открывать одну створку и тут кот ударил меня по руке лапой, ударил сильно, но не поцарапал, а лишь чуть выпустил когти, чтобы укол был чувствительный. Я вскочил, створка отошла назад, но кот той же лапой отодвинул ее и задрав хвост, просунулся в горницу.
Это был старый кот, преисполненный не то что достоинства, а даже некоего величия. Меня он так и не признал, а к брату относился, как к равному. Позже я наблюдал, как он ловил мышей, не бегал за ними, а расчетливо выбирал позицию и безошибочно бил лапой.
Бабушка с братом ничего не заметили, а я промолчал, хотя и был обижен на всех котов в мире.
— Ну ладно, — собрав чашки, сказала бабушка, — пойдем ко Григорию, он с утра баню затопил, дак поди уж скоро выстоится. Это дедушко Григорий, — наклонясь ко мне, пояснила она, мне он братом приходится, вот как ты с Михалкой, ну а отцу вашему он дядя будет.
Дед Григорий жил через дорогу в середине улицы. Дом его, тоже пятистенник, только большой, стоял близко около речки, а курная банька, топившаяся по-черному, и вовсе на самом берегу и с крохотного обрыва, подступавшего к самому предбаннику, можно было прыгнуть в омуток. Река расширялась как раз напротив дедушкиного подворья.
Не доходя еще дедовой избы, за несколько домов стал слышен железный постук. — Опять Гриша чего-то мастерит, — словно про себя пробормотала бабушка и подтянула платок.
Зашли в открытые ворота и точно, посреди ограды высокий старик на прикрепленном к чурке рельсу плющил молотком какое-то железо. Завидев нас, он положил молоток и выпрямился. Мишка сразу подбежал к нему и обхватил за пояс, так как выше не доставал.
— Здорово, здорово, Аксинья, — ответил дед на приветствие бабушки, — что это за клоп за тобой прячется? Неуж Митрия младшой? Ну-ка давай его сюда.
— Погодь, Гриша, не пугай его, он и меня видел час какой. Мы тут пришли, думали помыться, пока жару большого нет.
— Дак ведь рано еще, Аксинья. Часа два еще выстаивать надо. Ладно, ладно, не бойся, — дед подцепил меня, приподнял и несколько раз уколол щетинистыми усами.
— Витька, а Витька, — закричал дед, — где ты, постреленок, беги скорей сюда.
Откуда-то с крыши сарая спрыгнул худой, долговязый парнишка лет восьми и шмыгая, не сколько раз провел под носом кулаком.
— Вот тебе гости, — загрохотал Григорий, — займи их на часок, а потом приходи, да долго не задерживайся, а то смотри…
— Тятя, — Витька умильно посмотрел снизу вверх, — а лодку можно взять?
-Я тебе дам лодку! Кто перевернулся на той неделе? Это ладно, что вымок, а то ведь и весло потерял. Ну ладно, бегите, а с тобой я еще разберусь.Ты-то, Аксинья, как раз кстати. Моя-то пластом лежит, дак ты редькой, что ли, ее натри.
Мы пошли за ворота и не услышали ответа бабушки. Витька повел нас узенькой тропинкой, спустились к речке и уселись на маленькой зеленой лужайке у самого берега. Витька забросал Мишку вопросами:
— Михка, а это кто, твой брат? А как его звать, а почему он такой маленький? А говорить он умеет? А почему он на тебя не похож?
Откуда-то подошли гуси. Шипя и вытягивая шеи, они пытались выжить нас с облюбованного места. Витька поднялся.
— Пойдем, это тетки Степаниды гуси, самые вредные по всей деревне. Не дадут они нам тут посидеть.
Отошли совсем немного. Витька приотстал, а я шел чуть впереди и справа и обернувшись заметил, как из стаи быстро как бы вывинтился большой серый гусь, подбежал к Витьке и щипнул его через штанину.
— А, пать-мать-рать, — заорал Витька и заподскакивал на месте. Мишка тоже обернулся и они хворостинами, бывшими в руках, принялись охаживать ближних птиц. Впрочем, большого эффекта это не принесло и пришлось спасаться бегством. Гуси, победно гагакая, недолго преследовали нас.
Гусь щиплет больно. Витька потирал ногу, морщился и даже слезы капали у него из глаз. Он тут же строил планы мщения.
— Я этому гусю башку откручу. Я знаю, куда тетка Степанида их загоняет. И Васька ее поможет, его тоже два раза уже нынче щипали.
— Да, а где Васька, — Мишка оживился, — он мне двадцать бабок должен.
В то время по деревням поглуше была еще распространена старинная игра — в бабки, кое-где называли — в козны. Бабка — это надкопытный сустав животного, коровы или овцы, аккуратная кость определенного вида. Ближе к зиме, когда шел забой скота, ребята всеми правдами-неправдами старались их достать. Правил этой игры я точно не помню, она уже отходила, я, например и мои друзья уже в нее не играли. Ставились в ряд по черте сколько-то бабок и с определенного расстояния их нужно было выбить битком — той же бабкой, утяжеленной свинцом. Я видел, как битки по просьбе окрестных ребят делал дед Григорий. Он снизу просверливал бабку, расковыривал ее изнутри, заливал свинцом или оловом и как-то запечатывал. Несколько раз я наблюдал, как в бабки с азартом играли даже бородатые мужики. У Мишки был хороший глазомер. Как-то в поселке, забравшись зачем-то на крышу, на чердаке я видел два ведра выигранных бабок. Это был капитал — их можно было обменять ну хотя бы на яйца.
— Мих, — Витька шмыгнул носом, — а я уж месяц как проиграл ему десять штук, а у меня нет ни одной, и он обещал меня поколотить. Договорись с ним, а осенью я тебе отдам, вот ей-богу.
— Ну ладно, там посмотрим, не переживай. Может, пойдем к мосту, поныряем?
— Да нет, если пойдем, это надолго, айда лучше домой, а то тятя рассердится.
Вновь зашли в ограду. Теперь в ней стояла нагруженная сеном телега, а у забора фыркала на привязи выпряженная лошадь. Григорий с одним из старших сыновей, привезшим сено, орудовали вилами.
— Где тебя черти носят, — тут же заворчал он на Витьку. — Ну-ка залазь наверх принимай сено.
— Дядя Гриша, а можно я с ним. — Дед кивнул и Мишка живо забрался следом. Я набрался смелости, тронул деда за штанину, — дядя Гриша, я тоже туда хочу.
Дед кашлянул, подхватил меня и поставил на порог сеновала. — Миша, — крикнул он, — пусть он там в углу сидит и не вылазит, мы сейчас быстро…
В дверцу просовывались охапки сена. Ребята по очереди брали эти охапки и уносили по углам. Обнажались острые, блестящие на солнце зубья вил и было даже как-то жутко.
Потом мылись в бане. Там не было трубы, а только круглая дырка в стене, а печка смотрелась как наваленная груда закопченных кирпичей. Мыться надо было очень осторожно, потолок и стены, хоть и обметенные перед этим, все равно были все в саже. Голову мыли щелоком, то-есть настоянной на золе водой. Волосы после этого мытья были чистые и мягкие.
Бабушка ушла домой встречать корову, а мы с Мишкой еще некоторое время сидели у дяди Гриши в избе. Он со старшим сыном пропустил по паре стаканов бражки, перед этим угостил бабушку, а нам с Мишкой долго и путано что-то объяснял.
— Мы пойдем, дядя Гриша, — сказал наконец Мишка, — а то бабушка ждать будет.
Бабушка и в самом деле забеспокоилась, войдя в ограду, мы увидели ее на крыльце, она уж собиралась за нами.
В горнице на полу было постелено. Возле круглой печки в углу стоял табурет с мягкой подстилкой, на которой свернулся кот. Открывать глаза он не пожелал, но ухом в нашу сторону все же пошевелил.
На следующее утро, напившись очень вкусного молока, мы засобирались домой. Бабушка уговаривала нас остаться, но у Мишки на этот день были какие-то дела с приятелями. Бабушка все же договорилась оставить меня до вечера, когда ее сосед поедет на лошади в поселок. На том и порешили. Мишка ушел, а я остался. Бабушка почерпнула в ларе в сенках литровый котелочек конопляного семени. Оно мне очень понравилось. Я вышел в ограду, понаблюдал за котом, который прошел мимо, обратив на меня внимания не больше, чем на вкопанный столбик.
С котелком в руке я забрался на забор, а оттуда на копешку сена в углу. Тонкая тынинка, на которую я стал ногой и оттолкнулся, подломилась, я свалился на копешку и опрокинул котелок. «Что я наделал, вот бабушка ругаться будет.» Я устроился поудобнее наверху и принялся выбирать семечки. Искать иголку, пожалуй, было бы полегче. Долго я там сидел, закрыл даже дно котелка. Вышла встревоженная бабушка, прошла туда-сюда, поглядела за ворота, заглянула в стайку. Слышно было, как она бормотала: — «О господи, куда он подевался». Наконец она крикнула:
— «Санка, где ты, эге-ей». — Здесь я, бабушка, — всхлипнул я на копешке. Она подняла голову, — ну слава богу, слазь поскорее, а то потеряла я тебя. — Бабушка, — опять со слезой сказал я, — я котелок опрокинул. — Какой котелок?
— Да вот, бабушка, просыпал я, так собираю теперь, — показал я ей котелок.
— Ну-ка слазь, слазь поскорее, — она подставила руки и я соскользнул вниз. Бабушка глянула в котелок, пыталась удержаться от смеха, но куда там. Внучек рассыпал по сену коноплю и теперь собирает по зернышку. — Фу ты, господь с тобой, — она фыркала и вытирала глаза платком. — Да иди сюда, посмотри, — она завела меня в сенки, открыла ларь, в котором было не менее двадцати ведер конопли, почерпнула котелок и вновь отдала мне, — о господи, скажешь, так не поверят.
После завтрака походили по деревне, навестили несколько родственниц, соседок и старушек с экзотическими сегодня именами — Пелагея, Степанида, Акулина, Прасковья, Аграфена, а вечером сосед благополучно доставил меня домой.
***
Один мужик, Василием его звали, занимался фотографией. Во время съемки он ставил аппарат на треногу, сверху накрывался платком и предупреждал, что вылетит птичка. Это все достаточно просто, но Василий при отсутствии в деревне электричества умудрялся печатать снимки. Он сам собрал конструкцию, позволяющую это делать. Закрытый корпус из жести, там прорези, фотообъектив, самодельные отражатели, а самое главное, там он вместо электрической лампочки ставил в специальные гнезда короткие свечи, которые он из обычных отпиливал ножовочным полотном, штук шесть, над ними шесть маленьких отверстий, поджигал эти свечи, они горели несколько минут и за это время он печатал штук пять-шесть фотографий. Потом он вытаскивал верхнюю крышку, очищал ее от копоти, ставил новые свечи и продолжал свою работу. Были еще какие-то тонкости. Ему помогал его старший сын. Когда Василий делал выдержку, тот при свете керосиновой лампы полоскал листы фотобумаги, которые подавал ему отец, в разведенных растворах проявителя и закрепителя. Можно представить, какая это морока. Тем не менее фотографии были вполне приличного, среднего качества, только все одного размера, шесть на девять. У бабушки было две таких фотографии, где она была с подружками и соседками.
***
Бабушка прожила в этой деревне много лет, только раньше она жила в другом месте, в избе, которую срубил ее муж вскоре после рождения сына, моего отца. Отец же, когда вырос, дома не сидел. Сначала он с бригадой, которой руководил его друг, строил по окрестности сараи и конюшни, позже стали строить дома, выезжали даже в другие районы. Потом, в середине тридцатых, по моим прикидкам, году в 1934 или чуть позже он устроился на железную дорогу. Об этом мне уже рассказывала бабушка. Сначала он в поселке работал не могу уж сказать кем, и тут целая группа работников сорвалась с места и отправилась на работу в Сковородино, станцию в Амурской области. Скорее всего, их завербовали, были тогда такого рода деятели, уполномоченные оргнабора, они ездили по селам, деревням, колхозам, вербовали, то есть уговаривали людей поехать туда-то и туда-то, где этого требовали интересы страны. Вербовали шахтеров в Донбасс, Кузбасс и на Север, рыбаков на Сахалин, лесорубов в тайгу. Заключали договор, заманивали высокими заработками, суточными, проездными – только договор подпиши, выплачивали подъемные, порой крупные суммы, такое встречается и сегодня, переехавшим, к примеру, на Дальний Восток предлагается гектар земли. Ясно, что делалось такое не от хорошей жизни – молодых и трудоспособных мужчин и тогда было недостаточно для воплощения в жизнь многих проектов, строек и добычи чего-либо.
Наверное, хорошие условия предлагались. Отец, понятное дело, еще будущий, поехал туда с матерью и молодой женой. Бабушка согласилась лишь сопроводить их и наладить быт в первое время. Ехали на поезде, долго, недели две, паровоз машина не такая уж скоростная. Из бабушкиных рассказов некоторые нравились мне больше других. Ехал в этом вагоне офицер, молодой лейтенант. Вскоре он обратил внимание на одну девушку, которая ехала с родителями. Она была очень симпатичной, можно сказать, даже красивой, но слишком уж тупой и невежественной. Лейтенант подсаживался к ней, улыбался и всячески пытался разговорить ее, угощал булочками и конфетами, принесенными из буфета, а она, опустив глаза, молча стояла или сидела, даже отворачивалась. Родители толкали ее, шипели что-то в ухо, это же просто счастье, заиметь такого зятя. Прошел день, другой, лейтенант стоял в коридоре, родители вытолкали дочь из купе, лейтенант повернулся к ней:
— Ну давай, Катя, скажи хоть что-нибудь, я уж язык смозолил, а ты все молчишь.
Катя напружинилась, вздохнула, ей, наверно, хотелось ускользнуть, но родители закрыли дверь. Наконец протяжно, высоким, сиплым, каким-то даже противным голосом она выдала:
-А у вас куры есть?
Лейтенант даже опешил.
— Куры? Кха, кха, м-да, есть.
— А гуси у вас есть?
— И гуси есть.
— А они несутся?
Лейтенант постоял, оглядел стоявшую перед ним, дерюжную юбку до полу, идиотское выражение на лице, медленно повернулся и ушел.
***
В Сковородино, у него раньше было какое-то другое название, долго еще бывшее в ходу, отцу дали комнату в бараке, работал он там около года, осталось с тех пор несколько фотографий.
Приятель отца Селифон к тому времени забросил строительство и перебрался в Казахстан, город Акмолинск, ближе к северу республики. Там он устроился на железную дорогу и переманил туда отца. Приехал тот туда с матерью и женой и прожил там около пятнадцати лет, в том числе все военные годы. Там у него вскоре родились два сына, а сразу после войны третий, то есть я, пишущий, то есть печатающий эти строки.
Вскоре после войны отец затосковал, захотелось ему на родину, построить свой дом, завести хозяйство. В 1947- м году он с семьей приезжал в отпуск в места, где провел детство, в деревне осталась бабушка, которая поселилась в оставленном ей родственниками доме. Через два года, я уже помню этот момент, мы все переехали на соседнюю станцию.
***
Когда дед пропал без вести, его сыну, моему отцу было в ту пору шесть лет. Еще была девочка, двухлетняя дочь, которая в двадцатом году заболела тифом и умерла восьми лет. Тяжелое тогда было время, даже для нашей вообще нелегкой жизни.
Мы с отцом любили слушать бабушкин рассказ о забавном моменте, который произошел в деревне уже после ее приезда.
— Торговала в лавке у нас тогда Аграфена, — говорила бабушка, — не так далеко от нас она жила. Женщина средних лет, толковая,рассудительная, а мужик у нее был настоящее путо. Все какие-то истории с ним происходили. Ну да ладно. Пришло в наше сельпо сколько – то патефонов, два или три. За несколько дней их распродали, а Федька, мужик-то этот, собрал у них все заводные ручки и наказал, чтобы к нему приходили в случае чего. Патефон же надо завести, накрутить пружину, а без ручки как. Гулянка какая, свадьба, зовут Федьку, думают, что так и надо. Положит Федька ручку в карман и сидит там возле патефона, крутит ручку да пугает всех, чтобы без него ничего не трогали. Его там поят, кормят, ухаживают. С полгода он этак шиковал. На очередной гулянке набрался, как говорят, до зеленых соплей, пал там на пол. Его понесли в сенцы, а ручка из кармана выпала. Кто уж там насмелился, сам накрутил патефон, а Федьке с той поры отошла лафа, смеялись над ним, а попил он сколько задарма, кое-кто и завидовал.
***
На следующий год отец начал строиться, а основу жилища составила бабушкина изба. Ее разобрали и перевезли в поселок на выделенное сельсоветом место. Перевезли все, что возможно и там остались только гнилые кладки в осыпавшемся подполье. Горницу собрали в том же виде, а подрубили и увеличили кухню, сбоку к дому были пристроены входные сени, а дальше холодная кладовка, где и погреб располагался. Сложно было насчет материалов, но очень помогли родственники и друзья. Долго шла подготовка, кладка печей, разные ограды и загородки, а конкретно была организована так называемая «помочь»и все собрали и покрыли тесовой крышей за два дня.
Заходил на стройку младший брат одного из отцовых сослуживцев. Ремни, портупея, фуражка, сапоги блестят. На рукаве желтая полоска-лечился в госпитале и приехал на побывку к родне. Николаем звали его, лет ему было примерно 25, мог и конец войны захватить. А прибыл он из Кореи, где служил в авиаполку, но не летал, а обслуживал аэродромное хозяйство, много чего рассказывал. Помню только разговор про фамилии наших летчиков, которые переводили на китайский лад, чтобы в разговорах по рации во время полетов хоть как-то замаскироваться. Две русских фамилии, если их произносить отрывисто, звучали вполне по-китайски – Ли Си Цын и Ван Ю Шин. Дружки мои как-то больше меня зауважали за то, что я хотя бы рядом стоял с таким человеком и сейчас я припоминаю ощущение какой-то гордости. С улыбкой вспоминаю что-то похожее у Гайдара, там тоже один пацан хвастается другому: — «Видал, какой гвоздь? На нем фотоаппарат висел».
***
Отец осуществил свою мечту, построил свой дом. Он был небольшой, но на ту пору среди других выглядел вполне прилично. С молодости отец жил по углам и казенным квартирам, где не было возможности содержать хозяйство и огород, а именно к этому он стремился. И вот отец с Мишкой в последний раз взяли у дяди Паши кобылу Карьку с телегой, поехали в деревню и вернулись с бабушкой и привязанной сзади к телеге коровой, за которой переступал крупный уже теленок. Мишка крепко прижимал к себе кота. Все утки пошли на угощение работникам, да и держать их далеко от воды затруднительно.
Место для усадьбы было выбрано удачно, в проулке между двух домов. с очень уж большими усадьбами. Место спокойное и до центра не так далеко. Соседям пришлось урезать огороды и некоторое время они на нас косились, хотя все было по закону, здесь должна была быть усадьба, просто долгое время никто не строился и соседи заняли пустовавшее место под картошку.
Кот не стал жить на новом месте. Где-то дня через два он исчез, бросив хозяйку. Бабушка очень переживала, в деревню был послан Мишка, он обнаружил кота на старом пепелище, поймал его и принес домой. Неблагодарная тварь снова исчезла через несколько дней и больше в руки не давалась. По силе и хитрости этот кот немного уступал лисе, ближе к зиме он стал охотиться на домашнюю птицу, причем справлялся со взрослыми курами и гусями. По слухам, он пакостил чуть ли не до Нового года, когда его, наконец, удалось пристрелить. Отважный кот, он вполне достоин упоминания о нем.
На нашей улице, а в общем и во всем поселке дома стояли небольшие, малушки, пятистенники, больших, крестовых было немного, а на концах улиц вообще встречались горе-постройки, отголоски военной беды. Немного их было, но они встречались, семья моего одноклассника жила в такой. Жила, к примеру, женщина в соседней деревне, убили у ней на фронте мужа и старшего сына. Бросила она там полуразвалившуюся без хозяина избушку и перебралась на станцию. Здесь и родня, и магазины, и работа, и школа, и народ и вообще легче прожить. Выбрав место в стороне или на краю какой-либо улицы, выкапывала яму размером метра три на четыре и глубиной метр-полтора. По краям прямо на землю ставились три-четыре венца из обрезков бревен, толстых жердей, все это густо обмазывалось глиной с навозом, обваливалось, землей. Крыша тоже была, как бог на душу положит и закрывалась дерном. С одной стороны в яму был спуск, здесь вешалась дверь или ее подобие. Само собой, ставилась печка и где ловчей выводилось окошко. Зимой там было тепло, а по весне надо было много усилий приложить, чтобы не залило это жилье талой водой.
Улицы были заросшие лопухом и крапивой, только вдоль домов по обочинам были протоптаны пешеходные тропки, а посреди дороги виднелись лишь тележные колеи. Здесь в ту пору редко проходил автомобиль, а если на дороге где и виднелись черные проплешины,то там рылись свиньи или пурхались куры. Много бегало бесхозных собак.
***
Война продолжала еще заявлять о себе. Ее неизбытое лихо ощущалось и в разговорах, и в различных нехватках. Когда ходили с отцом в поселковую баню, там много было покалеченных мужиков. Кто прыгал на одной ноге, а другой прижимал короткой культей к боку мочалку. И жуткие шрамы на теле у многих. Были безногие, слепые и контуженные, один из них не мог говорить. Жил он на соседней улице, понимал все, а раскроет рот, только: «А-ва-ва-гы-ды».
Благоустройства не было никакого. Не то что газ-вода-телефон, не было электричества. По вечерам зажигали керосиновые лампы, тусклые даже со специальным стеклом.
На каждой улице было по несколько колодцев. Ближе к дому, где мы жили, стоял колодец-журавль и он скрипел почти без перерыва, поминутно показывая тяжелую деревянную, окованную железом бадью. Летом всем требовалось много воды на стирку, на поливку, скотине, помыться и пищу приготовить. Ребята постарше проводили у колодца много времени.
Радиоточек я не помню, газеты видел редко. Информация передавалась устно, сельчане в массе своей, особенно женщины, много и охотно разговаривали друг с другом.
У обитателей землянок не было даже уборной-зимой и летом они бегали в ближайшие кусты. У них вообще не было никаких построек, лишь громоздилась неподалеку куча дров или хвороста. Я был несколько раз в этих пещерных жилищах—нары, алюминиевые мятые чашки, стаканы, сделанные из бутылок, тряпка у двери, постоянно топящаяся печь, кособокий самодельный стол и чурбаки вместо стульев. Уныния не ощущалось. Для поселкового начальства в ту пору забота о людях была не пустым звуком и где-то к середине пятидесятых от этих кошмарных логовищ остались одни наполненные водой ямы, а потом улицы за страивались уже добротным жильем.
