Афоня Кулыгин был очень милый мальчик, ласковый и добрый. Я познакомился с ним, когда ходил через несколько улиц к приятелю. Они сидели в ограде и увлеченно мастерили какие-то силки для голубей. Высокая ограда возвышалась над двором, бойкие птицы носились взад – вперед и слышалось беспрестанное хлопанье крыльев.
Афоня так же, как и я, учился в первом классе, только я в 1«А», а он в 1«В», всего в нашей школе было четыре первых класса. Мы быстро привязались друг к другу. Я приходил к нему домой и его мать, все время недомогавшая женщина, не жаловавшая других его знакомых, всегда меня встречала приветливо. Они жили вдвоём, отец, вернувшийся израненным с фронта, умер на второй год после Победы. Не могу сейчас сказать, на что они жили, сама работать не могла, вероятно, получали какое-нибудь пособие. Впрочем, такое положение никого не могло удивить. В те годы в нашем поселке, да и по всей большой стране не было семьи, где бы рядовые жители не испытывали какие-либо затруднения. Афоня, да и большинство ребят в нашем классе и даже во всей школе носили все старенькое, перелицованное, с аккуратно пришитыми, где надо заплатами, а учителя следили,чтобы ничего не лохматилось и все было чистое.
Мы ходили с Афоней в начинавший зеленеть лес, искали и находили птичьи гнезда, но не разоряли их, а хвастались друг перед другом,кто больше этих гнездовий знает. Я же приохотил его к рыбалке и не один раз мы часами сидели на берегу с удочкой.
Я помню, что мы подолгу разговаривали, мечтали, что придумают лекарства, которые бы вылечили его мать, чтобы ожил Сталин. В нашем доме он тоже всем понравился, ел он мало и аккуратно и усиленно благодарил за это.
Сейчас я стараюсь вспомнить, каким он был, но конечно, не там надо искать корни, позволяющие понять, как он превратился в того, кем стал впоследствии.
Вот мы сидим у него дома, где прямо на полу лежат его школьные принадлежности. Всей мебели у них в доме самодельные стол да тумбочка, узкая лавочка и возле печки прибита доска с кое-какой посудой. На вбитых в стену гвоздях висела плохонькая одежонка.
Возле сложенных в кучку учебников, обернутых в газетную бумагу, лежит надорванная картонная коробка, а в ней кошка и несколько слепых еще котят. Афоня по очереди достает их из коробки и обсуждает достоинства каждого, у этого-де хвостик полосатый, а у этого уши разные, одно белое, а другое с черным пятном. Кошка мурлычет и продолжает лежать, скосив на нас один глаз.
А то его мать лежит на полу в углу, укрытая драной шубой. Афоня подает ей в кружке чай, Он слишком горяч, Афоня остужает его, переливая на столе в пустую консервную банку.
Заходили иногда соседки, приносили молока, чего-то с огорода, мать Афони, не помню, как ее звали, оживлялась и Афоня заметно веселел.
Потом они как-то незаметно исчезли, а из рассказов соседей и других, кого я спрашивал, создалось впечатление, что на них каким-то образом обратило внимание государство и переселило их в некий интернат или иное подобное заведение.
Наше знакомство продолжалось с полгода или чуть побольше. Новые знакомства и постоянный наплыв свежих впечатлений быстро вытеснил его образ из памяти, я вспоминал его все реже и реже и спустя год забыл совсем.
Прошло много лет. Я отслужил в армии, вернулся в родной поселок и несколько месяцев работал на железной дороге. Кем да как, не суть столь важно, как-то шел домой с дежурства по ярко освещенному перрону. Передо мной возник верзила, я остановился и взглянул на него. Он весь волновался передо мной, глядел с неподдельной радостью и с дрожью в голосе выкрикнул: « — Лопни мои шары, если это не Шурка!». Я продолжал стоять в недоумении.
— Да Афоня я, Афоня, неужели не узнаешь? – мой внутренний компьютер работал усиленно и наконец выудил из памяти единственного Афоню, которого я когда-то знал. — Кулыгин, что ли, — неуверенно спросил я, глядя на него. Если бы он хоть немного походил на тогдашнего себя, я бы, без сомнения узнал его. Но абсолютно ничто не напоминало тогдашнего щуплого, заморенного мальчишку. Передо мной стоял чуть не на голову выше меня амбал, плечистый и длиннорукий, выглядевший примерно лет на 30.
Пробудилось и стало стремительно нарастать теплое чувство, но вдруг сразу пресеклось.
— Да, черт побери, да! — с восторгом заорал Афоня, это был все-таки он и в порыве чувств со всего размаху ударил меня рукой по плечу. Я охнул и присел, но он не обращал внимания.
— Помнишь, как мы с тобой…
Как здорово он мне врезал! Как вспомню, даже сейчас плечо вроде как зудеть начинает, тогда оно болело несколько недель. Я справился с собой, не подал вида, хотя и обиделся и стал с ним разговаривать.
Он меня все-таки стеснялся, о себе рассказывал мало и неопределенно. Потом из рассказов общих знакомых и иногда вырывавшихся откровений Афони у меня создалось такое понятие. Первое время после отъезда из поселка они и в самом деле жили на гособеспечении в соседней области, были там и в то время какие-то дома для совсем уж малодееспособных. Мать вскорости умерла, а предоставленного самому себе парнишку втянула в себя и там имевшая место дурная компания. И покатился Афоня, был на малолетке в каком-то отряде, в спецучилище, потом перешел во взрослую зону, нигде толком не работал и не приобрел никакой профессии. После очередной отсидки сидел он на вокзале в крупном городе, тогда называвшимся Свердловском и от нечего делать познакомился с разбитной бабенкой как раз из нашего поселка и приехал с ней сюда. Какое-то время пожили, потом сожительница его выгнала, он по дому абсолютно ничего не делал, только пьянствовал и собирал разные компании, где играл в карты и обжуливал всех.
После первой встречи на другой день он пришел ко мне с бутылкой. Посидели, поговорили, вспомнить было мало чего, из него так и перло незнакомое мне и неприятное ощущение тюремщины, наглого самодовольства, вседозволенности. Я стал избегать его и Афоня, надо отдать ему должное, ко мне не вязался. При случайной встрече мы останавливались, здоровались, перекидывались парой фраз и шли дальше.
На улице, где жил Афоня, он снимал угол у какой-то старухи, та еле ходила и ничего не могла с ним поделать. На той улице и соседних много доживало вдов старых фронтовиков, были и одинокие деды. Один из них, Капитоныч, помню, не мог на Афоню спокойно смотреть, уж очень тот ему чем-то досадил. Издалека завидев Афоню, дед переходил на другую сторону улицы и плевал ему вслед. Под конец Афоня внаглую заходил к таким старушкам, шарился под лавкой в поисках браги, выпивал, где видел, одеколон и не уходил, пока бедная старушка не откупалась от него трешницей. Был в поселке участковый милиционер, его Афоня в упор не видел.
Были, наверное, у бабок какие-нибудь внуки или племянники, но не слышно было, чтобы он по этому поводу с кем-либо сталкивался, да и побаивались его. Надо признать, что ущерб, причиняемый им, был невелик. Ну зайдет он к бабке раз в месяц или полтора, вытянет у той три рубля, выпьет с литр бражки. Но какое это моральное иго, можно представить.
Кончил жизнь Афоня печально. Ближе к концу весны, после майских праздников он сверх меры перепил какого-то стеклоочистителя. Даже его луженый желудок не смог это переварить, он свалился в канаву перед домом Капитоныча и всю ночь хрипел и ворочался в луже. Рано утром выскочил Капитоныч и стал у канавы. — Что это с ним, — спросил ранний прохожий, — надо, наверное, скорую вызвать. — Иди, иди, — толкал его в спину Капитоныч, — я уже вызвал, вот стою караулю. Таким же образом он отогнал еще несколько человек, а потом, попозже развил бурную деятельность. Афоню увезли, когда никакая помощь ему была уже не нужна.
